Дитя. Сборник рассказов
Шрифт:
Моей маме тогда было четыре года. Вражеские налёты моя бабушка с тремя детьми пережидали в окопчике, за базом. Когда всё стихло, бабушка взяла младшую дочь на руки, старшую – за руку и пошла с ними, на погребку там оставались её свёкр со свекровью. Моя мама ждала в окопчике, когда моя бабушка вернётся за ней. Только бабушка принесла детей в хату и повернулась идти за моей мамой, как вновь начался воздушный бой. Свекровь упала ей в ноги, обхватила её, закричала:
– Паша, не ходи! Тебя убьют, что я одна буду с ними делать?!
На всех кормильцем была одна моя бабушка. Погибни она тогда – погибли бы все.
Так и осталась моя мама во время боя в окопчике. После, когда за своей дочерью прибежала моя бабушка, она даже не ожидала, что та осталась в живых. Но мама выжила, только застудила ноги, был февраль.
Этот случай мне рассказала моя мама. И я теперь понимаю: вся семья мамы совершенно случайно осталась жива.
Тьма вокруг, ледяной пронизывающий ветер. Гудят, подлетая к железной дороге, тяжёлые бомбардировщики. Где-то вдалеке начинается воздушный бой. Враг не выдерживает огневого натиска наших лётчиков и бежит. Слышен свист и взрывы бомб, сбрасываемых фашистами без прицела. А две беззащитных женщины, моя бабушка и её пожилая свекровь, мечутся с тремя маленькими детьми на руках между саманной погребкой и каким-то окопчиком, здесь же, во дворе. Нигде нет спасения. И кажется, что каждая пуля, каждый осколок, каждая бомба – в твоих детей и в тебя.
Теперь моя мама говорит: «Я помню, как что-то стрекотало!» Её память, щадя ребёнка, запомнила весь этот ужас как стрекотание. Думаю, посттравматический синдром присутствует у всех детей войны, а также рождённых вскоре после неё.
Всё в нашей стране в те нелёгкие послевоенные годы протестовало против предначертанной детям войны судьбы: быть слабыми и покорными. И все, кто окружал малышей, и несчастных сирот, и детей, у которых остались живы родители, учили их: выживи! Любым способом, только достигни цели: вырасти, работай, стань самостоятельным, сильным, лучшим! Если ты будешь слабым и покорным, тебя оттолкнут от общей тарелки более сильные, ты ослабнешь, не сможешь постоять за себя, ты погибнешь!
Наверное, с той поры высшим проявлением любви стало поделиться едой и кровом.
Раньше, возвращаясь в книгах и фильмах в первую половину 20-го века, мы осознавали лишь лежащие на поверхности катастрофические последствия революций и войн: голод, холод, разруху, сиротство.
И до сегодняшнего дня мы никак не поймём, отчего трудолюбивые, сердечные люди, готовые поделиться последним с нуждающимся, так несчастны.
Невозможно стать счастливым, уничтожив твердь, корни, ствол, ветви, которые тебя питают. Разорвав связи, что тебя держат. Превратив в ад белый свет.
Из этого ада последовало многое. Перестали быть ценностью слово и чужая жизнь. Нельзя было обращаться к прошлому, планировать будущее, потому что это ведёт к ответственности, признанию своей вины,
Затем, уже в наше время, взрастили: «метацель», «здесь и сейчас», «Я – солнце», «принцип сперматозоида» и тому подобное.
К кому раньше обращался крестьянин, когда у него болела душа? К Богу. Но храм в родном мамином селе в середине пятидесятых годов был разрушен. На его месте построили дом культуры. Нечто чуждое решило, что для нас достаточно хлеба и зрелищ. Всё остальное не помещалось в изуверские колодки.
Ушли в мир иной родители наших бабушек и дедушек, истинно верующие, выросшие в патриархальной России.
Некому стало проповедовать: Бог есть Любовь!
Никто уже не осознавал свою жизнь как предназначение.
У всех перед глазами был пример: если твоя семья погибла в войне, то ты – горький сирота, и нет тебя несчастнее и беззащитнее. Из этого вывод – есть жизнь и смерть. А души и её бессмертия нет. И Бога нет. С этим и пошли по жизни дети и дети детей революций и войн.
Та холодная зимняя ночь так отразилась на мамином здоровье, что после войны некоторое время она не могла ходить в школу. На уроки её носил на руках отец, мой дедушка.
Обувать в школу было нечего. Единственные сапоги носили по очереди. Остальные ходили в лаптях. Или босиком.
Свои собственные галоши у мамы появились лет в 14. В 1952 году. Мама вспоминала, что это был май, жара, а она шла в своей собственной первой в её жизни обуви и любовалась на эти галоши.
Окончив семилетку, учёбу можно было продолжить только в соседнем селе. Ходить в эту школу надо было пешком, в любое время года, по любой погоде. В то время обучение в восьмом и девятом классах школы было платным. Учёбу оплачивал папа моей мамы, мой дедушка. Так моя мама окончила восьмой и девятый классы, получила среднее образование.
Все дети, чуть повзрослев, работали. Обрабатывали огороды при доме и в степи. Ухаживали за домашними животными. Замешивали тесто, пекли хлеб. Старшие дети нянчили младших. Моя мама носила свою младшую сестру в поле, к матери, чтобы та её покормила. Моя бабушка была звеньевой полеводческой бригады.
Наверное, особо нужно сказать, что на Кубани своё скромное жилище восстанавливали и отстраивали заново из самана. Саман – это такая смесь соломы и влажной глины. Месить саман – это перемешивать глину с водой и соломой. Лошадей у колхозников не было, поэтому саман своими ногами месили все, от мала до велика. И взрослые, и дети. Потом из самана изготавливали блоки, которые высушивались на солнце. Получался строительный материал, из которого в основном построены все хаты, большинство домов и хозпостроек на юге России. Даже в 90-е годы прошлого века многие дома строились из саманных блоков.
Конец ознакомительного фрагмента.