Дивеево. Русская земля обетованная
Шрифт:
Вздорная уверенность давала повод сорваться и тем самым перейти от скрытого противоборства к открытому столкновению. И если раньше Иосия умел сдерживать себя, не доводить до срыва, тем самым подавая благой пример Георгию, то теперь сам уподобился ему и в разговоре с настоятелем позволил себе огульные обличения, грубую брань и запальчивые угрозы: «Да я тебя к ногтю… в бараний рог… кандалами звенеть у меня будешь!» В пылу этой явной ссоры он даже чуть не проговорился о письмах, хранящихся под алтарем, – уж очень захотелось разоблачить перед Иоанном
Но сказанного и так оказалось достаточно, чтобы со всей очевидностью обнаружилось: вместе им управлять монастырем нельзя. Это прежде всего понял Иоанн, убедившийся, что казначей его не просто недолюбливает, но попросту ненавидит. Но и Иосии выплеснувшаяся ненависть открыла глаза на то, что запасы его терпения иссякли, оставаться он здесь больше не может. Поэтому Иоанн в конце концов подписал указ, уволил своего казначея, а тот словно бы этого только и ждал, чтобы тотчас же покинуть монастырь, осыпая проклятьями и братию, и Иоанна, и, что надо особо отметить, столь же ненавистного ему теперь Георгия. Во всем гневном, разъяренном облике бывшего казначея словно прочитывалось: ну, попадитесь вы мне еще, вот уж вам не поздоровится…к ногтю… в бараний рог…
Но и по выражению лица Георгия будущая встреча ничего хорошего обоим не сулила.
Все это произошло в 1730 году; после Сарова Иосия был назначен настоятелем Берлюковской пустыни под Москвой. А через три года случилась надобность Иоанну поехать по монастырским делам в Москву, и он взял собой попутчиком… кого же? Георгия! Из всей братии выбрал именно его, что, конечно же, говорит об особом доверии, расположении и даже душевной привязанности. Да и на различных переговорах Георгий был незаменим, поскольку имел навык в составлении прошений, различных бумах, знал, кому и как их положить на стол и мог при случае блеснуть красноречием, обворожить изысканными манерами, воспитанием и образованностью.
Георгия же, конечно же, польщенного выбором настоятеля, в то же время мучила совесть, и как мучила. Он терзался из-за того, что не до конца открылся Иоанну, не рассказал ему о письмах, а главное он не чувствовал себя освободившимся от страшного греха, поскольку по вине Иосии на него не была наложена епитимья. Признаться в этом настоятелю – тем более накануне совместной поездки – он не решался из-за боязни потерять его дружбу и лишиться доверия, а душа просила истинного покаяния, очищающего страдания, и Георгий задумал идти с повинной в Святейший Синод.
Но перед этим в одном из московских домов он встретил… Иосию. У того за три года тоже многое накопилось в душе против него, и меж ними произошла сцена, разразился скандал, хотя началось все с того, что оба, как подобает монахам, мысленно призвали себя к смирению.
– Прости, отче, если чем согрешил перед тобой, – сказал Георгий, когда они удалились из гостиной в соседнюю комнату, чтобы остаться вдвоем за закрытыми дверьми.
Сказал
– И ты прости, сыне. – Тот сдержанно ответил на поклон. – Забудем прошлое. Как там Саров?
– Тихо, спокойно, все слава Богу… А здесь как, на новом месте?
– Тоже грех жаловаться…
– Грех… – Георгия чем-то царапнуло это слово. – Вот именно грех…
Иосия забеспокоился, заподозрил неладное.
– О чем это ты? К чему?
Георгий попытался сдержаться, не дать вырваться тому, что накипело:
– Все мы грешные… – И отвернулся, чтобы не видеть Иосию: слишком все в нем досаждало ему, вызывало жгучую неприязнь, попросту злило.
Иосия угодливо подхватил, продолжил в том же тоне:
– Да, всем каяться надо.
– А если покаялся, а грех-то все равно жжет, язвит и гложет, будто адский червь, – тогда как? – Георгий медленно повернулся.
– Молиться и надеяться.
– А если и молитва не помогает? – Георгий так же медленно приступал, приближался.
– Ну, тогда… – Иосия не знал, как уйти от опасного крена, обозначившегося в разговоре, и вдруг спросил так, словно ноги сами понесли по накренившейся вниз поверхности: – Чего ты от меня хочешь, бес?
Свято-Успенский мужской монастырь в 1764 году. Со старинной гравюры
Георгий не ожидал такого прямого вопроса, как не ожидал и собственного ответа:
– А я, может, погибели твоей хочу… – Ответив же, убедился, что попал в самую точку: другого желания у него не было, только это, одно-единственное.
– За что, сыне? – Иосия постарался произнести это как можно спокойнее.
– За то, что ты меня погубил, – вскричал Георгий, вскинув локти так, что рукава рясы взметнулись, как крылья черной птицы. – Нет мне теперь покоя, нет никакой жизни. Одни муки адские…
– Я погубил? Да ты в своем уме? Чем же?
– Грех мой покрыл незаконно.
– Я исповедовал тебя по всем церковным канонам. У аналоя. С епитрахилью.
– А почему епитимью не наложил, не отлучил от церкви, а? Да и вообще за такой-то грех полагается анафема.
– Да я же по доброте своей, из любви к тебе. А ты мне за доброту-то…
– Нет, отче, не из любви. Просто ты меня рядом держал, под рукой. Нужен я тебе был… Чтоб не Богу служил, а тебе, ироду окаянному. И со всеми ты так, весь монастырь в узде держал, к ногтю прижал…
– Вон куда повернул… круто.
– Не я один – все так считают.
– И как же ты меня будешь губить, сыне? – спросил Иосия, словно что-то в голосе Георгия особенно насторожило его.
И тут Георгий внятно произнес то, что Иосия более всего страшился услышать:
– Словом и делом.