Дивергент (Избранная)

Рот Вероника

Эрик назвал самоубийство Ала отважным, но он ошибался. Отважной была смерть моей матери. Я помню, какой спокойной она была, какой решительной. Отвага не только в том, что она умерла ради меня. Отвага в том, что она сделала это без громких слов, без промедления и, очевидно, не ища других вариантов.

Отец помогает мне встать. Пора встретиться с остальными. Мать велела мне спасти их. Поэтому и потому, что я лихачка, теперь возглавить их – мой долг. Не представляю, как справлюсь с этим бременем.

Маркус тоже

встает. При виде его я вспоминаю, как он бил меня ремнем по руке, и грудь сжимается от боли.

– Здесь мы в безопасности только на время, – наконец говорит Маркус. – Нужно выбраться из города. Самое разумное – отправиться в лагерь Товарищества в надежде, что нас примут. Тебе что-нибудь известно о стратегии лихачей, Беатрис? Они приостановят войну на ночь?

– Это не стратегия лихачей. За всем стоят эрудиты. Но это не значит, что они отдают приказания.

– Не отдают приказания, – повторяет отец. – Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что девяносто процентов лихачей превратились в сомнамбул. Они находятся в симуляции и понятия не имеют, что делают. Единственная причина, по которой я не такая же, как они, – это то, что я… – Я спотыкаюсь на этом слове. – Контроль сознания не действует на меня.

– Контроль сознания? Так они не знают, что убивают людей? – Глаза отца широко распахнуты.

– Нет.

– Это… ужасно. – Маркус качает головой. Его сочувственный тон кажется мне наигранным. – Проснуться и понять, что натворил…

В комнате становится тихо; наверное, все альтруисты воображают себя на месте солдат-лихачей, и тогда я наконец понимаю.

– Мы должны разбудить их.

– Что? – переспрашивает Маркус.

– Если мы разбудим лихачей, они, вероятно, взбунтуются, когда поймут, что происходит, – объясняю я. – Эрудиты останутся без армии. Альтруисты перестанут умирать. Все кончится.

– Все не так просто, – возражает отец. – Даже без помощи лихачей эрудиты найдут способ…

– И как нам их разбудить? – спрашивает Маркус.

– Мы найдем компьютеры, которые контролируют симуляцию, и уничтожим данные, – отвечаю я. – Программу. Всё.

– Легче сказать, чем сделать, – замечает Калеб. – Они могут быть повсюду. Нельзя так просто заявиться в лагерь Эрудиции и вынюхивать.

– Они…

Я хмурюсь. Жанин. Жанин разговаривала о чем-то важном, когда мы с Тобиасом вошли в ее кабинет, достаточно важном, чтобы бросить трубку. «Ее нельзя оставлять без присмотра». И потом, когда отсылала Тобиаса: «Отправьте его в диспетчерскую». Диспетчерская, где работал Тобиас. С мониторами системы безопасности Лихости. И компьютерами Лихости.

– Они в штаб-квартире Лихости, – говорю я. – Все сходится. Там хранятся все данные о лихачах, так почему бы не контролировать их оттуда?

Я краешком сознания замечаю, что сказала «их». Формально со вчерашнего дня я считаюсь лихачкой,

но не чувствую себя таковой. Но я и не альтруистка.

Наверное, я та, кем была всегда. Не лихачка, не альтруистка, не бесфракционница. Дивергент.

– Уверена? – спрашивает отец.

– Это обоснованная догадка, – отвечаю я, – и лучшей гипотезы у меня нет.

– Тогда надо решить, кто пойдет, а кто отправится в Товарищество, – произносит он. – Какая помощь тебе нужна, Беатрис?

Вопрос поражает меня, как и выражение его лица. Он смотрит на меня как на ровню. Говорит со мной как с ровней. Или он признал, что я стала взрослой, или признал, что я больше не его дочь. Последнее более вероятно и более мучительно.

– Любой, кто умеет и готов стрелять, – отвечаю я, – и не боится высоты.

Глава 37

Силы Эрудиции и Лихости сконцентрированы в секторе Альтруизма, так что, пока мы бежим из него, шансы встретиться с препятствиями минимальны.

Мне не пришлось решать, кто пойдет со мной. Калеб был очевидным выбором, поскольку он знает о плане Эрудиции больше всех. Маркус настоял на том, чтобы идти, несмотря на мои возражения, потому что умеет обращаться с компьютерами. А отец с самого начал вел себя так, как будто его участие не обсуждается.

Несколько секунд я смотрю, как остальные бегут в противоположном направлении – к безопасности, к Товариществу, – и затем поворачиваюсь к городу, к войне. Мы стоим у рельсов, которые приведут нас к опасности.

– Сколько времени? – спрашиваю я у Калеба.

Он смотрит на часы.

– Три двадцать.

– Придет с минуты на минуту.

– Он остановится?

Я качаю головой.

– Через город он движется медленно. Мы пробежим несколько футов рядом с вагоном и заберемся внутрь.

Запрыгивать в поезда стало для меня легким и естественным делом. Для остальных это будет не так просто, но останавливаться поздно. Я оборачиваюсь через левое плечо и вижу фары, горящие золотом на фоне серых зданий и дорог. Я подскакиваю на цыпочках, пока огни становятся все больше и больше, а когда нос поезда проплывает мимо, пускаюсь трусцой. Приметив открытый вагон, я набираю скорость, чтобы поравняться с ним, и хватаюсь за ручку слева, закидывая тело внутрь.

Калеб запрыгивает сам, тяжело приземлившись и перекатившись на бок, и помогает Маркусу. Отец падает на живот и втаскивает ноги. Все отходят от двери, но я стою на краю, держась одной рукой за ручку, и наблюдаю, как город проносится мимо.

На месте Жанин я послала бы большинство солдат-лихачей ко входу в лагерь Лихости над Ямой, возле стеклянного здания. Нам разумнее отправиться к черному ходу, в который прыгают с крыши.

– Полагаю, теперь ты жалеешь, что выбрала Лихость, – замечает Маркус.