Диво
Шрифт:
Ситник знал толк в людях. Мало уметь цедить да ситить меды - надо их еще и продать тому да другому. А продаешь - умей видеть, кто может заплатить ногату, кто даст гадкую скору, а кто и кусок серебра. Мед-то ведь любят все, а платить не каждый одинаково способен. Вот и угадывай. У Ситника глаз был меток, как хищная рыба. Раз-два - и готово! Заметил он, как притих Сивоок. Дикое дитя. Впервые увидело простор.
– Лепо?
– спросил Ситник, улучив подходящую минуту.
– Да, - шепотом ответил Сивоок.
– Ольховатка, - объяснил Ситник, - село так наречено. Много люду. А мы вон там.
Он показал на холм у дороги, немного
– Тебе там приглянется.
Тем временем они подъехали прямо к частоколу, и Сивоок мог теперь оценить прочность заграждения. Дубовые бревна, вкопанные в землю намертво, как тот крест на могиле Родима, стояли так плотно, что не просунешь даже шило между ними. Узенькая дорожка, оторвавшись от шляха, взбиралась на пригорок и упиралась прямо в кольцо частокола, а там Сивоок увидел нечто похожее на двое дверей, только намного более высоких и крепких, эти двери в частоколе тоже сбиты были из дубовых бревен и держались невесть как.
– Эгей!
– крикнул Ситник.
– Тюха! Спишь, что ли! Отворяй ворота!
За дубовыми воротами застучало-загремело, они посредине чуточку разъехались, образовалась щель, сквозь которую блеснул испуганный глаз и сразу же скрылся, а ворота с тяжелым скрипом поехали в разные стороны, какая-то невзрачная, забитая фигура метнулась между двумя половинками ворот, подскочила к лошади, схватила ее за уздечку, потянула куда-то в сторону; Ситник рявкнул на перепуганного человека, тот отпустил лошадь, снова метнулся назад, принялся закрывать ворота; снова застучало-заскрипело, широкий выруб в частоколе стал сужаться, и быстро сужался видимый сквозь это отверстие мир: далекая, равнодушная ко всему пуща, раздольные поля, извилистая речка среди этих полей, накатанная дорога, дикие травы и цветы, подступавшие прямо к воротам, и небо над всем, много широкого неба, прозрачно-голубого, как глаза у Ситника. И все сужалось, сужалось до тех пор, пока ворота стукнули, упали на них тяжелые запоры, и все исчезло; только в глазах у Ситника должны были еще остаться два кусочка высокого неба, того, которое летело над недостижимыми остриями частокола. Но когда Сивоок глянул на Ситника, глаза у того были бесцветные, будто у хищной птицы.
– Ага, так!
– сказал Ситник, и трудно было понять, что выражало это краткое восклицание - простое удовлетворение или скрытую угрозу. Сивоок пожалел, что не удрал от Ситника до того, как попасть за этот непроницаемый частокол. Все-таки было бы надежнее.
А тем временем наметанный на все необычное глаз мальчика блуждал по подворью и отмечал то большое красивое строение с выбеленными стенами, которое нельзя было и называть хижиной, так резко отличалось оно от бедной халупы Родима, а еще была там же и настоящая хижина, только намного более убогая, чем та, в которой вырос Сивоок, и начисто ободранная;
Но Сивоок забыл о своем невольном страхе, и о своей несвободе, и о зловещем скрипе ворот, и о необычности двора, забыл, увидев, как полетело им навстречу что-то совершенно невиданное, как рассыпало звонкий смех, запрыгало, захлопало в ладошки, закричало:
– Тятя, тятя!
Бежало прямо к Ситнику, нацеливалось в его раскрытые объятия тоненькое, длинноногое, в белой льняной рубашечке, с длинными, ослепительно сверкающими волосами, с глазами большими и такими голубыми, что сам дед Родим не подобрал бы под них краску.
– Видишь, приехал твой отец, доченька, - с неожиданной для него мягкостью заворковал Ситник, от удовольствия истекая потом и обнимая удивительное создание, впервые увиденное Сивооком, - да еще и привез тебе... Вот погляди...
Он дернул Сивоока, и тот не стал упираться, послушно вышел наперед и очутился лицом к лицу с этим чудом. И так они смотрели друг на друга, а Ситник самодовольно улыбался, а потом, крикнув что-то на своего несчастного забитого Тюху, побрел к одному из строений, оставив детей посреди двора.
– Ты кто?
– хриплым голосом спросил Сивоок, первым придя в себя по праву старшего (он был на целую голову выше девочки).
– Величка, - прозвенело в ответ.
– А ты?
Он немного подумал, прилично ли так вот сразу открываться перед этой Величкой, но не удержался и сказал:
– Сивоок.
– Почему так называешься?
– полюбопытствовала Величка.
– Не знаю. А ты почему?
– Потому что я девочка, а у девочки должно быть красивое имя.
– А что такое девочка?
– спросил Сивоок.
– Как это что? Я... Разве ты не знал?
– Не знал.
– И никогда не видел девочку?
– Не видел.
– А кого же ты видел?
– Деда Родима. Да купцов. Да еще Ситника.
– Ситник - это мой отец.
– А мне все равно.
– Мой отец лучше всех на свете.
– Лучше всех - дед Родим.
Это заинтересовало девочку.
– А где он?
– Нет.
– Так почему же он самый лучший, если его нет?
– Был - его убили.
– Знаешь что?
– сказала Величка, наверное, ничего не поняв из мрачной истории Сивоока.
– Хочешь, я покажу тебе мак?
– А зачем он мне?
– небрежно промолвил Сивоок, хотя ни сном ни духом не ведал, что это такое.
– Отец варит с ним меды, - объяснила девочка, - самые крепкие и самые дорогие. А я люблю, как он цветет. Ты видел, как цветет мак?
– Я все видел, - отважно соврал Сивоок, с трудом удерживаясь от искушения протянуть руку и потрогать волосы Велички: настоящие они, живые или, возможно, сделанные из каких-нибудь заморских нитей, как у некоторых купцов вытканы корзна, сверкающие на солнце и даже в сумерках?