Дмитрий Донской (1947)
Шрифт:
Принесли родниковой воды из Смолки. Смочили голову, дали глотнуть.
— Глотнул!
И тотчас все смолкли, и воины попятились: Дмитрий открыл глаза.
Тяжело и сурово посмотрел он вокруг.
— Государь! — кинулся к нему Владимир.
Дмитрий узнал его.
— Жив, государь?!
Дмитрий тревожно приподнялся. Владимир, схватив его руку, поднял князя:
— Митенька! Наша взяла, наша!
Дмитрий молчал, оглядывая собравшихся.
— Дайте коня…
Холмский быстро подвел своего,
— Сядь на сего, государь. Иного белого негде искать.
Дмитрий, шатаясь, подошел и тяжелой рукой взялся за высокую холку. Он постоял так, опустив голову, чувствуя, что земля колеблется, что конь как в тумане. И вдруг нашел равновесие, мгновенно сел в седло и улыбнулся. Наконец ему стало легко, и огромная тяжесть, давившая ему грудь и плечи, свалилась.
— Спасибо вам, братья.
С коня он обнял севших в седла Ольгердовичей, Владимира, Холмского, воина Сабура и улыбающегося Григорья Холопищева.
Они поехали по просторному Куликову полю, по траве, озаренной багровым заревом заката. И ноги коня до колен взмокли и почернели от окровавленной травы.
Дмитрий помолчал над телами Белозерских. Столько раз с младенческих лет бывали они вместе, и вот сбылись их давние мечтанья померяться силами с извечным врагом.
Поцеловал мертвое, залитое кровью лицо Бренка:
— Знать, суждено тебе было пасть тут, меж Доном и Днепром, на поле Куликове, на речке Непрядве, на траве-ковыле. Положил голову за Русскую землю.
С Бренка сняли жесткий от крови, как кожух тяжелый, плащ великого князя, сняли панцирь и золоченый шелом. И Дмитрий обрядился в них.
Он обвел глазами широкое поле, всюду застланное телами, — белели холстинки одежд, поблескивало в багрянце зари тяжелое вооруженье. И страшно было слышать несмолкаемый вой, стоны и вопли. Видеть, как раненые ползут к нему из вечереющей черной травы.
— Простите меня, братья! Благословите нас!
Он подъезжал к знакомым телам. Останавливался, глядел в их потемневшие лица.
— Отплясался, Тимоша? — тихо спросил он и вспомнил его песни, улыбку и медведя.
— Тут один в беспамятстве есть! — сказали подошедшие воины. — По доспехам вроде как князь. А чей, не умыслим. Драгоценное жуковинье на нем.
С коня стало трудно различать лица. Дмитрий вплотную подъехал к Кириллу.
Чувствуя на себе взгляд Дмитрия, Кирилл открыл глаза, и взгляды их встретились. Тяжелый панцирь Кирилла, пробитый под грудью копьем, давил его. На голове чернела сабельная рана.
— Жив, княже? — спросил Кирилл и снова закрыл глаза.
— Срежьте ему ремни! — велел Дмитрий и сказал Владимиру: — Никак не упомню, где я его встречал?
Заметив драгоценное кольцо на его руке, Дмитрий спросил:
— Кто ты? Почему я не знаю тебя?
— Знаешь, княже. Тайницкую башню те клал. А потом
— Тебя, что ль, покойник Михайло Ондреич искал по Боброкову жуковинью?
— Покойник? Значит, пал Михайло Ондреич?
Кирилл протянул руку:
— А жуковинье, вот оно. Не снимается!
— Оставь себе.
И велел воинам:
— Помогите ему.
И пошел уж было, да Кирилл позвал:
— Княже!
— Что ты, брате?
— Какие ж мы братья? Я во прахе лежу, а ты на коне скачешь. Любо те, что столько нас полегло?
— Немощен, а лют! Смири гордыню, бо смертный час лих и близок. Отныне жизнь повернула по-новому. Не для чего в нее старые грехи тянуть. Отлежишься — еще будешь строить. Может, башни и не понадобятся, станем терема ставить без стен, без бойниц, среди открытого поля, не сторожась врага.
И тронул коня.
Кирилл привстал:
— Терема? А на чьих костях?
Но Дмитрий уже не слышал его, и Кирилл упал навзничь.
Дмитрий поехал к полкам, ждавшим его. Но никто не ждал, что явится он на коне, в доспехах, как прежде.
И радостный рев воинств, увидевших живого Дмитрия, был страшен, как первый клич этой великой битвы.
Они стучали мечами о щиты, подкидывали копья:
— Слава! Слава те, княже Митрие!
Другие увидели Владимира Серпуховского:
— Слава те, хоробрый Володимер, выручник наш!
Они не смолкали долго. Наконец Дмитрий крикнул им:
— Братие! Где наш враг? Распался, рассыпался, как пыль перед лицом бури! Не удался ты, Мамай постылый, в Батыя-царя! Пришел ты на Русь с девятью ордами и с семьюдесятью князьями, а ныне бежишь в ночной степи, а может, валяешься под конскими копытами. Нешто тебя Русь гораздо употчевала? Ни князей с тобой нет, ни воевод. Нешто ты гораздо упился у быстрого Дона, наелся на поле Куликовом? Навеки заказаны тебе дороги на Русь. Да будет путь тебе темен и ползок! Вижу на вас, братие, кровавые рубцы, они вам на вечную славу о дне, как вы тут Орду с конца копий своих кормили, как мечами своими клали гостей спать на траве-ковыле! Слава! Но и тем слава, что остались тут лежать на вечные времена.
И воины вслед за ним закричали:
— Слава!
Боброк вернулся к рассвету.
Где-то по ночным дорогам уже двигались сюда телеги, груженные несметными сокровищами Золотой Орды, где-то темными дикими степями гнали сюда стада овец, коней. Вели пленных, длинноглазых смуглых полонянок, воинов, несли прирученных беркутов, захваченных в ханском обозе.
Боброк, узнав от Серпуховского, что Дмитрий жив, направился к великокняжескому шатру, доставая золотой галицкий кубок.
Светало. И Боброк впервые увидел Куликово поле в слабых лучах зари. Как не схоже было оно с тем, на котором он ложился послушать землю!