Дмитрий Донской (1947)
Шрифт:
— Разумно речешь. А свой-то путь помнишь ли?
И Андрейша в скупых словах рассказал.
Дмитрий не решился погладить мальчика по голове, смущенный его взрослой речью.
Рассказ отрока слушал и Сергий. И он сказал:
— Бывало, и в прошлые годы, после Ольгердова нашествия, да и прежде того, много на Руси оставалось сирот, покинутых на холод и голод. Монастыри их брали, растили, приучали к монастырским ремеслам, других посадили на пашню; пашню они пашут на монастырь, а хлеб им дают из монастырских житниц месячный, а на
Дмитрий взглянул на разделанные поля за садом, а за полями густо темнели леса, и в тех лесах тоже таились монастырские пашни, деревни и починки. Владения Троицкой обители разрослись далеко вокруг доброхотными даяниями князей и бояр и неутомимым усердием братии, присоединявшей к монастырю вольные деревни, склонявшей крестьян пахать монастырщину.
Всюду затихала жизнь при появлении великого князя, всюду безмолвно следовал за Дмитрием Андрейша, и Сергий сказал о нем:
— Мы его учим иконописанью, зане в том вельми искусен и рачителен.
Так они дошли до соснового крылечка Сергиевой кельи; и это была первая встреча великого князя Московского с великим художником Андреем Рублевым.
Они дошли до соснового крылечка Сергиевой кельи. Смолкнув, в тишине, переступили порог.
В низкой бревенчатой келье горела лампада, пахло ладаном, кипарисом и каким-то душистым маслом. На полке лежали книги, сверток в красной холстинке, стояла глиняная чернильница.
В низеньком окне, в которое смотреть можно лишь сидя, виден был пчельник, заросший кустами смородины. Черные гроздья смородины свисали из-под широких листьев, и солнечный свет проникал кое-где сквозь листья в траву. Мирно было здесь, вдали от битв и воплей, вдали от страстей и тревог мира. И Дмитрий успокоился.
— Снова наступает час испытания, отче Сергие, — сказал князь. — Кого просить о молитве, от кого ждать совета и наставления? Ты силен в вере, а вера движет горами…
Сергий подошел к Дмитрию и положил ему на плечи свои ладони:
— Не тревожься, господине, будь тверд и мужествен. Иди вперед! Иди вперед бесстрашно и твердо. Все обмыслил я здесь, в уединении, все, что узнавали мы об Орде, все, что рассказывали мне о твоих сборах. Чаша стала перетягивать к нам. Еще бы пообождать, она бы перевесилась поболе, но ведь и там, видно, чуют, куда клонится чаша, там тоже опасаются упустить время.
— Видно, так, — ответил Дмитрий.
— Час встречи надвигается и неизбежен. Ждать нечего. Сильнее не станем, ежели будем ждать, а слабее станем, ибо враг успеет собраться да изготовиться. Враг будет неистов, ибо Орда, ежли вернется к себе без победы, падет. Это ее бой решающий, но и для нас он решающий тож. Крови польется полная земля, но, коль враг одолеет, вся жизнь наша кончена. Не останется городов, не останется и монастырей; где же тогда будут лежать книги наши, наша вся мудрость, знания, вера? Снова потекут века рабства, и Русской земле уж никогда не встать. Не бойся ни потерь, ни крови.
— Не уступлю! — ответил Дмитрий. — Сам вижу, отче Сергие, нельзя уступать.
Сергий вышел вперед. Все стали на колени.
— Помолимся же, братие, близится час…
Они поднялись с колен более спокойные и более сильные. Дело их правое, время их лихое, и тое лихо пора сбросить с плеч.
Сергий взял с полки красный узелок, развернул большую вынутую просфору и дал ее князю. Большеглазый мальчик стоял у самой двери, может быть на всю жизнь запоминая полумрак этой кельи и молитву людей, собравшихся одолеть врага.
Вокруг кельи начали молча собираться люди — монахи, богомольцы, крестьяне, прослышавшие о приезде Дмитрия. Жаждая увидеть его, они рассаживались на земле, возле кельи; стояли, упершись в посохи, оборотясь лицом к Сергиеву крылечку. А на крыльце висел глиняный рукомойник, тихо покачиваясь, и лежала вязанка валежника, еще не изрубленная на дрова.
Старик паломник подошел к вязанке и взял из-под нее топор — чтоб руки не мучились бездельем, хотел поколоть дровец.
Но монах строго ему сказал:
— Не замай, тое преподобный сам колет, чужим трудом своей кельи не обогревает.
Солнце блистало недобрым, прозрачным светом, осень близилась.
Андрейша показался на пороге, и народ поднялся, торопясь к мальчику.
— Ну, что он?
— Благословил.
— Слава тебе господи! — ответил старик паломник. — Давно пора!
Набежал недолгий дождь. Люди стояли, не расходясь. От промокших одежд запахло прелыми яблоками.
Еще не прошел дождь, когда на порог вышел Дмитрий.
Старик паломник протиснулся вперед:
— Собрался, государь?
Дмитрий его не сразу понял. Старик повторил;
— Батюшко! Возьми нас с собой!
Дмитрий пошел между ними, отовсюду сжатый людьми.
— Сбираются в Москве. Туда идите.
В это время на звоннице грохнул звон, из церкви понесли иконы и хоругви, монахи запели, и народ подхватил древний напев воинственных молитв. Ведя в поводу княжеских коней, народ провожал Дмитрия, шедшего с Сергием и с князьями впереди всех. Ветер трепал их непокорные волосы, с деревьев опадали листья, дождь то затихал, то набегал снова.
Так дошли они до колодца, где в сторону от дороги отбегала узкая лесная тропа.
Тут, перед лицом всех, великий князь опустился перед Сергием на колени, и Сергий трижды поцеловал Дмитрия и благословил.
— Иди! Будь тверд! Он не допустит пашей погибели!
И Дмитрий взглянул на обрызганные дождем лица людей, обращенные к нему отовсюду.
И всем им ответил:
— Иду.
Он принял из чьих-то рук коня и, ставя сапог в стремя, поглядел: все ли видели, что Сергий благословил его на битву; это означало, что с Дмитрием — бог.