Дмитрий Донской (1947)
Шрифт:
— Хорошо говоришь, государь. Того не забудем, что он с ханом.
— Нет, не забудем!
Дмитрий смелел. Тверже смотрел вперед, едучи с Боброком впереди многих князей и воевод.
Тут, на раскрытом поле, как перед битвой, Дмитрий разделил полки промеж своих воевод.
— А ты, князь, расставил их и впрямь будто к битве! — сказал он Боброку.
— Примеряюсь, государь! Рассуди, кому над каким полком быть.
Распределив полки, Дмитрий снова проехал, глянул — надежно ль будет. И советовался с Боброком, не переставить ли кого куда.
А к Коломне подъезжали новые послы
Они озирались на лесные дебри, на узкую струю дороги. Вот тут вскоре они пойдут позади Мамаева стремени — не отдавать дары Дмитрию, а брать все то, что недодано Москвой Орде, все дани-невыплаты, все золото, всю силу.
Мамай слал их всмотреться в Дмитриево лицо, оглядеть стены Московского Кремля, высмотреть, много ль войск на Москве, угадать, каково будет Дмитриево сопротивленье.
Мамай знал свою силу, превышающую силы Батыя, верил, что Дмитрий уступит: он расчетлив, догадлив, робок, он поймет, что противиться незачем, уступит.
На одном переходе от Коломны послов обогнали русские воины.
Мурза Таш-бек, ехавший во главе посольства, спросил:
— Дмитрий-то, ваш князь, в Москве, что ль? Либо уж на Двину сбежал?
Родивон Ржевский ответил устало:
— Государя в Москве нет.
— Где ж он?
— Отсель часов десять вашей езды. В Коломне.
— Уж не в Орду ль едет?
— А может, и в Орду.
— А все ж?
— В Коломне стоит. С войском. Вашего Мамайку встречает.
— С войском?
— Не с голыми ж руками!
И поехали дальше.
Таш-бек остановил своих.
Он смотрел на светлые бороды иных из своих спутников, на круглые голубые глаза. Меняются люди в Орде. От русских полонянок рожденные, не потомки ль они тем вон пахарям, что разделали эту поляну, посадили те вон яблони, ныне одичалые, грелись у тех вон печей, от которых остались груды глины?
И Таш-бек не твердо и не надменно, как следовало послу, спросил у своего посольства:
— Что ж делать?
— Ехать и требовать, как велел хан, — сказал ехавший в посольстве старый Джумай-бек.
Но советовал он это не от твердости, а от робости, робел возвратиться к хану, робел показать ему свою робость перед Москвой.
Таш-бек пощадил его:
— Ты поедешь обратно, Джумай-бек. Скажешь великому хану все, что слышано нами, а мы поедем дальше. Свезем Дмитрию хановы подарки, яркендские сабли и шлемы, и отдадим ему тоурменских коней под шемаханскими седлами, и припугнем его.
И Джумай-бек с малой охраной резво поспешил назад, а Таш-бек с дарами поехал в Коломну.
Еще день не начал погасать, а Боброк уже пришел в комнату Дмитрия:
— Сосчитано, государь!
— Сколько ж насчитали?
— Более полутораста тысячей тут, в Коломне. Но сейчас прибыло четыре тысячи козельчан. Давние татарские нелюби! И, слышно, из Рязани идут. И еще из многих городов подходят. Тех не чли. А еще не чли Московских пеших полков, что с окольничим Тимофеем Васильевичем Вельяминовым подойдут.
— А не мало выходит? — прищурился Дмитрий.
— Не мало.
Тогда известили, что прибыли послы от Мамая.
— Проведите, да чтоб не больно глядели. Да встреч и почестей не проявлять. Да и вражды тоже! — строго наказал
Послы стояли во дворе, со всех сторон огороженном высоким тыном, и ждали. И вслушивались, велика ли сила за Дмитрием. И сами себе не верили.
— Кажется, велика!
Наконец их позвали.
На лестнице их не встретил никто. Таш-бек нахмурился. В сенях князья пропустили их мимо себя молча и равнодушно. Таш-бек разгневался. Дмитрий встретил их сидя.
Таш-бек строго поклонился и ждал ответного любезного поклона. Но князь нехотя спросил:
— С чем пришли?
— Великий хан велел донести до тебя его высокий ханский поклон и наказ. А наказывает тебе великий хан сказать: если ты хочешь его ханской милости, то от нынешнего дня веди дани тот счет, какой русские князья ей вели прежде, какую с твоих предков — вечная им память! — брал Чинибек-хан, да упокоит его аллах! А за те годы, что ты платил малую дань, хан тебя прощает, за те годы невыплату с тебя не взыщет. А в знак милости своей к тебе жалует тебя хан саблями яркендского дела, шеломом с золотым чеканом, конями тоурменских кровей под шемаханскими седлами. Прикажи слугам своим те дары для тебя от нас принять.
И, видя, что Дмитрий еще ждет и как бы прислушивается, Таш-бек подумал: «Еще даров ждет. Мало привезли!»
И раскрыл свой тайный уговор с Мамаем:
— И тогда великий хан проявит к тебе великую милость: у Мамая дочь есть, такая красавица, что, если она взглянет в степи на цветы, цветы начинают петь, как птицы! Если она в море взглянет, можно увидеть, как в морской глубине из икры вырастает рыба! Так светел ее взор. И великий хан отдаст ее за твоего сына!
— Благодарствую за честь! — строго ответил Дмитрий. — Ежли мой сын глянет в степь, дозорные мои могут пересчитать врагов, как при солнечном свете. Ежели же врагу в лицо взглянет, от врага остается лишь горсть пепла. — Дмитрий улыбнулся. — И опасаюсь я, ежели двое таких красавцев соединятся в Москве, в Орде ничего доброго не останется. Не стану бездолить Ордынскую землю — Орда, слышь, ныне и без того скудна. А что до прочих даров, возьми, свези их обратно — у меня и оружия, и коней вдосталь, и оружие мое добро отточено. Я не хочу стращать вас, не хочу и вас страшиться. С Мамаем же и об выходах, и об данях уговор держал, с глазу на глаз о том с ним уговорился, и менять тот уговор не к чему: нонешнюю дань платить буду, коль орду свою с Дону немедля назад уведет, а на большее моего согласья нет. И не помыслю разорять свою землю тягостными налогами ради Мамаева корыстолюбья. Так и скажи. Ступай и скажи. И тут, в Коломне, не задерживайся, чтоб к вечеру твоего духа не осталось. Иди!
И снова, до самых ворот, Таш-бека сопровождало молчание.
Тут же на дворе он сел на коня, прищемив губами бороду, и во главе всего посольства, влача ханские дары назад, покинул Коломну.
Проводив с молчаливым волнением татарского посла, все на сенях заговорили, каждому захотелось себя высказать, все одобрили Дмитриеву твердость: поход начался!
Когда поутихло, Боброк сказал Дмитрию:
— Как уговаривались, послана в степь третья стража. Велел послов хановых незаметно опередить.