Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
…Кони в мыле. Уже по всей дороге вороватые обозы и толпы беглецов, заполошный зык: "Татары!" И то, что больнее всего: по сторонам недожатая, брошенная рожь. Несвершенные суслоны, раскиданные, не составленные даже в бабки снопы, забытые прямо в полях корчаги, серпы, горбуши. Беженцы то прихлынувшей волною заполняют дорогу, суются под колеса, вопят:
— Куды? Бросай все, сваливай мешки, татары зорят!
И тогда по ополоумевшим мордам — кнутом, и тогда — саблю из ножен в сумасшедший
— Отступи, развалю на полы!.. мать!..
А когда отхлынут и опустеет дорога, у возчиков становят резче желвы скул, и на лицах сквозит залихватское отчаяние, когда то ли в сечу башку очертя, то ли в бег безоглядный… Вот-вот из-за тех вон кустов, вослед этой воющей сволочи вынырнет вооруженная татарва. Не отбиться ведь! Как там старшому, а нам почто гибнуть?
Иван мрачно, отцовым тяжелым взглядом обводит тогда рожи своих мужиков и не стыдит, не ободряет даже, а:
— Скорей, мать, раззявы!
Кони — из последних сил. Взъерошенная шерсть мокра, с отверстых пастей капает пена, оси возов визжат, и временем подступает такое: а не опружить ли весь тот Киприанов клятый хлеб в канаву да не дернуть ли в бег? Нельзя! Себя уважать не станешь опосле! А себя уважать русичу — первее всего! И потому:
— Наддай! Эх, милые вы мои!
"Милые" — это коням, а не людям. Людям сейчас мат и плеть, людей надобно неволить и гнать, не отступая на миг, не то — все в россыпь, в бег, весь обоз, и тогда — конец!
До Москвы — запоказывалась уже! — все не ведал, не верил. И когда, уже в виду города, вымчали какие-то косматые, зло приобнажил саблю: не дамся же! Лягу, а не дам гадыо повады той! Но татары оказались свои, Серкизовы.
— Скарей! — кричали. — Фроловски ворота правь!
И — вбросил саблю; и — почти в слезы, тех, скуластых, облобызать готов: свои, свои же!
А кони, хрипя, качаясь, скалясь, и клочьями пена с губ, словно на смерть, словно под обух лезли, дрожащими, неверными ногами, горбатясь, копытами вкривь и врозь, лезли уже в гору, в толпу, в спасительный зев крепости…
В Кремнике стоял ад. Кто рвался в город, кто из него. В воротах шла драка. Ратники городовой тысячи и владычная сторожа древками копий расталкивали ополоумевших горожан. Кого-то волокли по земли, а он орал благим матом, кого-то, залитого кровью, били в смерть неведомо за что. Люди шли по головам, топоча обломки раздавленного боярского возка, — крошилась под ногами слюда дорогих, писанных травами оконниц, — наступая на трупы задавленных горожан.
Владычный обоз, приведенный Иваном, затаскивали буквально на руках, словно тараном прошибая гружеными возами плотную ревущую толпу. Четверых мужиков Иван после так и недосчитался. Верно, от ворот ударили в бег. Селян Иван не винил. Тут и горожанину было ополоуметь впору. Кое-как пробились к владычным хоромам. Выпрягли и напоили жалких, трясущихся одров, в коих превратились добрые крестьянские кони
— Федоров! — окликали с крыльца. Иван, кинув возчикам: "Выгружай!" — тронулся, вперевалку, отстранив двоих-троих мятущихся служек, подошел к важному, в палевом облачении, однако донельзя растерянному клирику.
— Татар не видал ле дорогою? — вопросил тот.
— Кабы видал, так не стало б меня тута, с обозом! — зло отверг Иван. — Людей кормить будут али как? — вопросил в свой черед.
— Кормить? — Клирик явно мало что понимал, однако внял в конце концов, засуетился, кликнул кого-то. Ивану бросил через плечо: "Ты пожди!"
Мужиков и верно скоро увели кормить. Кули с рожью мордатые владычные молодцы начали затаскивать в амбар, и Иван вознамерил было податься со двора. Но захлопотанный клирик выбежал вновь:
— Федоров, Федоров, ты куда? — и потянул его за собою.
Иван не очень удивил, когда в укромном, богато уставленном покое со множеством книг и драгоценною украсой божницы узрел за столом человека в расчесанной, словно литой бороде, вишневом облачении, с широкими рукавами и усыпанной жемчугами панагией и золотым крестом на груди — то был сам Киприан.
Иноземный владыка обратил к Ивану ищущий взор. На столе, в витом серебряном свечнике, горела свеча. По сумраку в углах кельи Иван догадал, что уже вечер, и с трудом вспомнил, что смеркалось и на дворе, а завидя блюдо дорогой рыбы, хлеб и питие в разнообразных кувшинах, понял, что зверски хочет есть.
Киприан начал было говорить, но, завидя прямой, блистающий, неотрывный взор Ивана, уставленный на снедь, мановением длани предложил:
— Ты садись, Никитин, поешь!
— Федоров! — подсказали сбоку. — Иван!
— Поешь, Иван Федоров! — повторил Киприан. И пока Иван жадно ел, запивая ароматным квасом, они стояли и смотрели на него.
Внесли новые свечи. Расписанное травами слюдяное оконце окончательно перестало пропускать дневной свет и теперь отражало лишь в себе плавающее свечное пламя. И опять не удивил Иван, когда вопросил его вдругорядь Киприан о главном: устоит ли Москва?
"Дрожишь? — злорадно подумал Иван. — Тут тебе не Царьград!" Хотя и в Царьграде шла война, о чем он знал, как и прочие, но — подумалось так.
— Чего ж не устоять! — справясь с куском холодной севрюжины, поднял он взор на митрополита. — Ольгерд не взял! Из камени созиждена, дак! А только — порядни нет никакой! Давеча в воротах едва не задавили. Чего ж бояре мыслят? Али нету в городи? На такое дело воевода надобен! Стратилат! Был бы Василь Василия жив… Али Микула… Тысяцкого убрали, вот и колгота во гради! Безо князя… — не договорил, не хотелось срамить Дмитрия. — Федор Свибл чего думат? Ен ведь за главного теперь! Опосле Микулы Василича! Ево и Москву постеречи оставляли, когда на Дон шли. Свибла и прошай, владыко!