Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия

Балашов Дмитрий Михайлович

— Ну, пил, хороший мед!

— Дак вот! Его мед вареный, а на княжую потребу доселе делают мед ставленый. Тот выдерживают, быват, и по тридесяти годов. И из пуда сырого меда едва четвертая часть остается хмельного-то пития! Так-то вот!

Соседи слушали, уложив локти на стол. Лутоня не часто и не всякому сказывал о секретах своего ремесла. Даже захмелевший сябер примолк, перестал тянуться к корчаге с пивом и только изредка взглядывал на нее, двигая кадыком.

— Ипошто… — не понял было Иван.

— А пошто! Пото! — возвысил голос Лутоня. — Требоватце сперва изготовить кислый мед! Ето, значит, сырой мед рассьггити ключевой водой, один к четырем, так! Затем снять вощину, процедить, накласть меру или хоть полмеры хмеля на кажный

пуд меда, так! Затем уваривать до половины объема, да все время пену снимать, пока варишь. Опосле остудить до теплоты, заквасить, хоть закваской, хошь медопеченным хлебом ар-жаным; патоки положить, опосле поставить в теплую печь, штобы мед закис, да не прокис! Затем слить в бочки, на лед поставить, и ето будет "кислый мед". Из ево уже какой хошь — боярский, паточный, обварный, белый, зельевой тамо — много разных! Словом, в котел с ягодами кладу кислый мед, ягоды должны забродить, потом развариваю, ночь отстаиваю, на другой день процеживаю и ставлю в погреб на выдержку, а того лучше — в землю зарывать! И тут от пяти, и до тридцати, и до сорока летов должен выстаиватьце он, а выходит, опосле всего, из девяти десятков ведер меда одна бочка сорокаведерная! Да еще карлук купи! Без кар лука, рыбьего клея, переквасишь, тово! А карлук дороже икры осетровой не в двадцать ли пять раз! Вота и считай теперича! У меня стоит, восьмой год стоит бочонок! Павла буду женить — достанем! А только так мед изводить — ето не дело! И никаких бортей не хватит! Енти твои бортники на один княжой двор и работают! И я коли в тот же хомут? А прочие люди как? Неисполненный квас пить станут? От коего дуреешь токмо! Али пуре мордовское? То самое, коего на Пьяне наши горе-воины напились! А на Москве, при Тохтамышевом набеге, не греческим вином, не романеей так-то упились, не ставлеными медами! Квасом неисполненным, пгго на скору руку сварен! Пото и сдурели так, што ворота татарам открыли!

Вота теперича и гляди, тово! Я буду на княжой двор ставленый мед "сидеть", один пуд из четырех пудов сырого меду, а посадские учнут пить всяку дрянь, што не веселит, а токмо в голову шибает… Ему вот! — Лутоня кивнул на бельмастого, вновь потянувшегося было к корчаге с пивом. — Чего ни налей, выпьет!.. Охолонь! — прикрикнул он на сябра, тотчас отдернувшего руки от жбана. — Сам знашь, сколь тебе мочно выпить, а сколь нельзя? Почто лезешь? — продолжил он грозно. — Опять жена от тя по избе всю ночь бегать учнет! Али на мороз выгонишь?

— А я мед варю! — продолжил он, вновь поворачиваясь к Ивану. — Тута воды в семь раз более, а патока добавлена, да еще пивное сусло, да еще вываренное с хмелем, да дрожжи. А там уже и переливать да ставишь в лагуны, на лед… Ну, тут кажный мастер свои тайности блюдет… Пиво-то проще варить, да его и варят сразу много… А штобы сохранять, дак ето вареный мед!

— Повестил бы ты о том!

— Без меня знают! А ищо скажу я тебе, Иване, по всему сужу, — и вареного меду скоро не достанет, учнут из муки из аржаной хмелево гнать, а то и из смеси: ржаной, ячменной, овсяной там — што есь! Ну, опять же, хмель, полынь, зверобой, тмин — для запаху… Да и… Видал, как деготь гонят?!

— Деготь? Ну…

— Вота и ну! Та же бочка, тот же отвод, желоб крытый, тут накапает тебе чистого хмеля, токмо разводи водою опосле! Вот с аржаного зерна и пойдет… А иные заварят сусло, а сроков не выдаржат, получаетце неисполненный квас ал и пиво, называй как хошь! Тот, от коего дуреют! Не ол, словом, не сикера, а незнамо што! И ищо скажу: как наладят ето дело, так князь его в свои руки возьмет! Вот тогда, хошь не хошь, и мне, доживу коли, в княжью службу нужда станет идти! А пока, Иван, я сам себе господин и варю мед, уж как мне самому любо! Мед, а не хлебное вино! Так што не зови! Под княжьим дворским ходить не хочу, да и указов тех: делай то, не делай ето — слушать мне не любо. Ты в походах, в службе, а я тута сижу, который год займуюсь, я, почитай, все изучил! Скажи мне, и татарский катык сварю, и мордовское пуре!

Слыхал, генуэзски фряги горящее вино привозили ко двору, как-то по-ихнему зовут…

— Аквавита! — подсказал Иван.

— Вот-вот, вита етая! А я сам выгонял, высиживал! Коли по желобам, как деготь, гнать, из сусла аржаного чистое вино — оно прозрачное, как вода, через уголь березовый очистишь коли! И не портице опосле стоит сколь хошь, и огнем горит! А без воды ево и пить нельзя, нутро сожжешь себе. Вот с етово питья все и пойдет у нас, даже не с вареного меда! Хватятце! Налог наложат! Не доживу… Да и не ведаю, хочу ли дожить? Таких вот расплодим! — Он опять кивнул на несчастного, не допившего свое соседа. Уронил нехотя: — Налей ему, мать!

Мотя, поджавши губы и коротко глянув на мужа, налила сябру новую чару, и тот вцепился в нее, словно мыслил, что тот час отымут. Уже вскоре, покрасневши ликом и широко взмахивая руками, он что-то бормотал, вскрикивал, пытался, неразборчиво, шутить…

— Отведи домой, пока не развезло вовсе! — приказал Лутоня сыну, и упившегося соседа под руки потащили вон от стола. Тот и в оболочине уже, с нахлобученной шапкой, все еще выламывался, просил налить последнюю, и Мотя в сердцах плеснула ему в чару еще полковша, присовокупивши:

— Скорей развезет!

Бельмастого увели, хлопнула, впустив морозное облако, дверь.

— А проспитце — мастер! Золотые руки у ево! И кожи ти выделает, лучше не нать, и сапоги шьет, на Москве такие не часто видал, и печи кладет, и по кузнечному делу может… А! — махнул рукою Лутоня и кивнул жене, чтобы несла на стол вторую корчагу взамен опруженной. За гамом и гомоном упившихся гостей уже трудно было и разговаривать. Вновь хлопнула дверь, это воротились Паша с приятелем.

— Довели! — заключил Павел.

А второй парень добавил:

— Уши ему натерли снегом! Ты, тетка Мотя, правильно сделала, што последнюю ему налила, теперя заснет скоро!

— Так вот за кажным столом! — понизив голос, отнесся Лутоня к брату. — Беда с им! Токо меня и слушает! — И, возвращаясь к прежнему разговору, заключил: — Погодь! Охолонь! Не гож я в боярский, да хошь в княжеский хомут… Знаю, што тебе деревенская родня поперек души лежит… Погодь, погодь, я дело баю! Не ты, другой… дети там… С теми же Тормасовыми ты меня уже не сведешь! Ведаю! А токмо здесь я при деле. Дай… воля дорога! Кормы справил, об ином и голова не болит. Ты воин, я — мужик! Мужиком и умру, и не нать мне иной судьбы. В Царьград там да в Краков мне так и сяк не ездить, а дело свое я люблю. И не унимай доле! — остановил он Ивана, готового снова вступить в спор. И еще тише, уже едва слышно за гомоном упившегося застолья, добавил: — Мне и то любо, што вот я — мужик, а ты — ратный муж, почти боярин, а вместе сидим, родня! И дети вон вместях играют! Всем бы русичам век роднею быть, дак тогда нас никоторый ворог, ни в каких ратях не одолеет!

И два людина, два русича, два брата, мужик и воин, молча крепко поцеловались, взасос. Слова тут были не надобны ни Ивану Федорову, ни Лутоне.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Осенью на Москве крестили трех ордынских татаринов — постельников самого Великого хана, приехавших в Русь и пожелавших принять православие: Бахтыр-Ходжу, Хидырь-Ходжу и Мамат-Ходжу, по русскому тогдашнему произношению "хозя" (Бахтыр-Хозя, Худырь-Хозя и Мамат-Хозя). И потому, что это были люди государева двора — Тохта-мыша как-никак величали на Руси государем! — и по той еще причине, что переходили они в службу к самому великому князю Московскому, Киприан порешил придать обряду крещения вид всенародного праздничного действа, словно бы и не трое постельничих, а чуть ли не пол-Орды переходит в православную веру. Сам для себя Киприан, не признаваясь себе в этом, крещением сим, всенародным, на Москве-реке, при стечении толп посадских, торговых гостей, ратников и бояр, перед лицом самого великого князя, отплачивал туркам-мусульманам, захватившим его родину. Жалкая, ежели подумать, оплата, но и все-таки…