Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
Избави нас от нахождения иноплеменник, от поганых пленения, от огня и меча их и от напрасного убиения!
Избави от обдержащая нас скорби, и от печали, и от настоящего гнева!
Беды и нужа премени, от всех сих предлежащих нам искушений пришествием своим к нам и благоприятными молитвами к Сыну своему и Богу нашему свободи!
О пресвятая госпоже, владычице Богородице, умилосердися на нищиа и убогыя и скорбящия люди твоя, на тя, бо, надеющеся, не погибнем, но избудем тобою от враг наших!
Не предай же нас, заступнице наша и надежда ненавидящим нас, но советы их раззори и козни их разруши, и во время скорби сия, нашедшая на нас, буди нам теплая заступница
И тысячеусто повторяет площадь окрест:
— Радуйся!
Икону приносят наконец в соборную церковь Успения и помещают на правой стороне ("где она стоит и до сих пор", — прибавляет летописец). Город молится, город ждет чуда.
Ночью Софья посовывается к мужу, трется щекою о рукав его сорочки, спрашивает, наконец, тихонько:
— Ты веришь?
— Во что? — не понимая со сна, вопрошает Василий.
— В избавление!
— Верю. Верую! — твердо отвечает он, просыпаясь совсем. — Все иное, что мог я содеять как князь, уже сделано!
Ему в сей час открывается суровая истина восточного православного христианства, мудрость, ведомая любому крестьянину во время ежегодной страды: человек должен приложить к деянию все, и последние, силы, досуха выжать себя, и тогда — но только тогда! — ему и поможет Господь.
И Софья молится, впервые, кажется, сердцем уверовав в спасительную силу православных молитв. Молится, потом, прижимаясь к Василию, пряча лицо у него на груди, говорит тихонько:
— Я, кажется, вновь понесла. И опять, по приметам, знахарки говорят, тяжела мальчиком!
Он медлит. Погружает пальцы в ее разметанные волосы. "Родная моя!" — думает он со сладким восторгом и уже не говорит, что ей надобно уезжать в Кострому. Выстанем, спасемся вместе!
Позднее доходит слух, подтвержденный, еще через сутки, скорым гонцом, что в тот же день, двадцать шестого августа, в день Сретения иконы на Москве, Тамерлан повернул свои рати и ушел на юг, так и не тронувши ни Рязанского княжества, ни Москвы.
В преданиях существует легенда, что ему явился в виденьи чуть ли не сам святой Сергий, что Тимура постиг мгновенный ужас, воспретивший ему двигаться дальше к северу… Мы не знаем.
Можно напомнить и иное: кончался август. Орда была еще далеко не одолена. От Ельца до Москвы путь не близок. Сохранившиеся части Тохтамышевых войск отступили в Крым и на Северный Кавказ. Появись во главе их дельный полководец, вроде того же Идигу, и Тимур, отрезанный от своих баз, попал бы в очень затруднительное положение. Рисковать новою войною не стоило.
Говорилось и то, что Тимуру донесли о якобы неисчислимом урусутском воинстве. Мы не знаем, повторю, мы не знаем! Но дата его ухода к югу совпала с датою Сретения чудотворной иконы Богоматери на Москве день в день. Этого Киприан — во всяком случае, как бы ни жаждал того — ни выдумать, ни устроить не мог.
И еще одно чудо произошло того же двадцать шестого августа 1395 года. Турки подходили под Царьград с царем Колочаном, сыном Андроника, и Мануил сумел отбиться от них. Господь не допустил в этот раз полной гибели христианской святыни.
Тимур сидел на кошме в походном шатре. Болела нога. Не в отдалении от шатра дымились развалины разгромленного Ельца, русского города, в арабских хрониках названного Кара-Су (ежели "Карасу" не Чернигов!). Ему привели русскую пленницу, раздетую донага. Он хмуро оглядел трепещущую красавицу, отметил плескавшийся дикий ужас в ее глазах, задумался, совсем занавеся взор густыми бровями. (К старости все чаще
В "Книге побед" Шераф-ад-Дина Йезди, придворного летописца Шахруха, говорится о разгроме русских городов, чуть ли не самой Москвы, об огромной добыче: рудном золоте и чистом серебре, затмевавшем лунный свет, холсте и антиохийских домотканых тканях, блестящих бобрах и несметном числе черных соболей, горностаев, рысьих, лисьих и беличьих мехах, необъезженных жеребцах, несметных сокровищах, о захваченных Тимуром схожих с пери русских красавицах, "подобных розам, набитым в русский холст".
Шераф-ад-Дин явно дал волю своему воображению. Не было разгрома многих русских городов, был один уничтоженный Елец, после чего Тимур повернул к низовьям Дона, взял и разрушил Азов, разгромил черкесов на Северном Кавказе, проделав трудный путь по выжженной степи, всюду уничтожая "неверных", превращая войну с Ордою в истребительный религиозный джихад, и уже зимой, возвращаясь назад (в войсках свирепствовал голод: за тощего барана, за миску муки отдавали горы серебра), Тимур, дабы не уморить своих гулямов, взял Сарай и Хаджи-Тархан, предоставив воинам их разграбить, после чего сжег оба города, разметав развалины мечетей, медресе и дворцов.
В степи он посадил ханом своего ставленника, Койричак-оглана, вскоре, однако, погибшего при невыясненных обстоятельствах (по-видимому, он был отравлен).
Два года спустя к Тимуру прибыли из Белой Орды послы Темир-Кут-луга и Ид игу (Едигея) с просьбою принять их повелителей в подданство. Тимур "внял их просьбе", поставив ханом Джучиева улуса Темир-Кут-луга, внука Урус-хана, при условии "покорности и подчинения".
Тохтамыш все еще пробовал сопротивляться. В 1396 году осадил было Кафу, но был отбит. Когда на выручку Кафы подошел Темир-Кутлуг, Тохтамыш убежал в Киев, где заключил союз с Витовтом… Но все это было потом. Теперь же, осенью 1395 года, двадцать шестого числа августа месяца Тимур поворачивает от сожженного Ельца на юг. Было ли ему какое видение? Да и полно: замысливал ли он вообще поход на Москву?
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
То, что великое государство Тохтамыша перестало существовать, было осознано на Москве далеко не сразу. Тем паче что вскорости в степи появился новый хозяин, смещавший и ставивший ханов по своему изволению — Едигей (Идигу), оказавшийся, по времени, в чем-то и пострашнее Тохтамыша. И понять, что это все равно конец, что корень дерева подрублен властным Тимуром, что степная держава отныне будет лишь рассыпаться все более и более, понять это было трудно. Хотя и то скажем, что новые московские политики уже не заглядывали в рот ордынским ханам, ловя каждое их похотение, и ордынскую дань временами вовсе переставали давать, но все же почти на столетье хватило степной грозы, и только еще полстолетья спустя, при Грозном, со взятием Казани, можно стало сказать, что Русь окончательно справилась с Ордою, а точнее — вобрала ее в себя вместе со всем улусом Джучиевым, доплеснув вскоре, в стремлении на Восток, до Тихого океана и границ Китая, создавши русско-татарское государство, небывалое в истории, наследовавшее монголам, а до них гуннам, а еще ранее — скифам, за тысячу лет до Христа начертавшим границы этой евразийской целостности.