Дмитрий Донской. Битва за Святую Русь: трилогия
Шрифт:
Утром Леонтий проснулся поздно. Тело, отвычное от долгой дороги, болело. Он, покряхтывая, слез с печи, покосился на тяжелую торбу с книгами. Старика с сыном-приемышем уже не было в избе. Хозяйка растапливала печь и ласково окликнула поночевщика:
— Добро ли почивал, батюшко?
Леонтий размял члены, выйдя во двор, растер лицо снегом. В сереющих сумерках зимнего утра яснела дорога, и он набрал полную грудь морозного воздуха, приуготовляя себя к долгому пешему пути.
— Поснедай, батюшко! Опосле и пойдешь, — позвала хозяйка, когда Леонтий воротился в избу. Налила квасу, поставила деревянную тарель с горкою вчерашних овсяных блинов. Когда Леонтий достал было свой хлеб,
Девка ходила по избе, прибираясь, причесываясь и любопытно взглядывая на гостя, с которым рядом, не чая того, проспала целую ночь.
— Куды бредешь-то? — прошала хозяйка, ворочая ухватом горшки.
— К Сергию! — ответил он.
Хозяйка, подумав, сходила в холодную клеть, вынесла хлеба и связку сушеной рыбы:
— Не в труд коли, снеси ето ченцам! Чай, и от моей благостыни все какая-то будет утеха Господу! И нас припомнит да оборонит когда!
На дороге, в версте от деревни, его нагнал молчаливый парень. Помог взвалиться в дровни, уместил мешок и сильно погнал коня. Верст пятнадцать, а то и двадцать проехал Леонтий и только уж перед самым Радонежем распростился с молодым мужиком, который тут, покивав на прощание, выдавил из себя:
— Сергию! Кланяем! — и, заворотя сани, погнал назад, а Леонтий, подкинувши торбу, споро зашагал в сторону видневшихся за изгибом дороги и поскотиною дымов радонежского городка, откуда до Сергиевой обители было уже рукою подать и где чаял он быть уже завтра, еще до вечера.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
И вот они сидят вчетвером в келье знаменитого старца. Топится печь. Сергий подкладывает дрова. По его загадочному лицу ходят красные тени. Стройный, весь напряженно-стремительный, замер на лавке Федор Симоновский. Его седой, высокий отец, Стефан, пригорбясь, сидит по другую сторону стола, взглядывает изредка на сына. Леонтий отдыхает, снявши кожух. Книги извлечены из торбы, осмотрены и отнесены в монастырскую книжарню. Сергий, окончив возню с печкою, разливает квас, режет хлеб, ставит на стол квашеную капусту, моченую брусницу и горшок каши, сваренной из пшена с репою, кладет каждому по сушеной рыбине из принесенного Леонтием крестьянского подарка, читает молитву. Четверо монахов: два игумена, третий — бывший игумен, а четвертый — владычный писец, покинувший делание свое (и будущий игумен, чего он пока не знает), сосредоточенно едят, думая каждый об одном и том же — как жить далее, как строить страну и что делать в днешней святительской нуже? Ибо признавать Митяя митрополитом не хочет и не может никоторый из них.
— Недостоин! Не по нему ноша сия! — громко и твердо говорит Стефан. Сложись по-иному судьба, он сам мог бы оказаться преемником Алексия, и ему, даже теперь, стоит труда не мыслить об этом вовсе и судить Митяя хладно и строго, без той жгучей ревности, которая — он испытал это уже досыти — туманит голову и лукаво влечет к суетным соблазнам бытия.
Леонтий на немой вопрос Сергия кратко повествует о вселении Михаила-Митяя в палаты архиепископского дворца. О том, что покойный Алексий перед смертью посылал грамоту Киприану. Но теперь в Царь-граде переворот, Филофей Коккин в темнице, и… Покойный владыко прощался с ним, яко с мертвым!
Сергий молча подтверждающе склоняет голову.
— Переворот содеяли фряги. Зачем-то надобен Галате Макарий. Зане новый патриарх назначен, а не избран собором! Иван Палеолог давно уже принял латынство. Боюсь, дело тут не столько в споре генуэзских фрягов с веницейскими, сколько в намерении католиков покончить со "схизмой", со всем восточным освященным православием, и с нами тоже!
— Но тогда
— Не ведаю! — возражает Леонтий. — Чую некую незримую пакость. Ведь и Мамая противу нас наущают они ж!
— Но и владыко Дионисий, — подал голос Стефан, — упрямо зовет на битву с татарами!
— Ежели Мамай с фрягами поведет татар противу Руси, я тоже призову народ к ратному спору с Ордой! — сурово говорит Сергий, глядя в огонь.
— …Ежели бы Мамай имел Джанибекову мудрость, никакого спору не было бы, — думает вслух Федор Симоновский, — Русь и Орда надобны друг другу!
— Мамай враг Чингисидов. Его род, Кыят-Юркин, уже двести лет враждует с родом Чингиса. Это выяснил покойный владыка, — поясняет Леонтий. — Быть может, истинная Орда там, за Волгой, а Мамай — продолжатель Ногая, при котором русичи резались друг с другом, не зная, к кому примкнуть… За Волгою — Тохтамыш! А за Тохтамышем — Тимур! И я не ведаю, какая судьба постигнет Русь, ежели все эти силы придут в совокупное движение!
— Тохтамыш — враг Мамая! — отвечает Федор. — Они не помирятся никогда. А вот союза Мамая с Литвой ожидать мочно. Великая замятия окончилась в Орде. Мамай осильнел. Нижегородская рать погибла на Пьяне, и сам владыка Дионисий не подымет сейчас Суздальскую Русь на бой!
Федор оборачивает требовательный взор к своему наставнику, но Сергий молчит и только чуть кивает каким-то своим думам. Худое "лесное" лицо его, с густою шапкой волос, заплетенных в косицу, и долгою тянутой бородой, к которой ни разу в жизни не прикасалось никакое постризало, задумчиво-скорбно, завораживающий нездешний взгляд устремлен к извивам печного пламени. По челу радонежского игумена бродят сполохи огня, и кажется, что он улыбается чему-то тайному.
Федор, прихмуряя брови, говорит о Литве, о том, что это молодой, полный сил народ, о том, что Литва остановила немцев, что литовские князья захватили без боя земли Галича и Волыни, поделив их ныне с Венгрией и поляками. Что Полоцкая, Туровская, Пинская, Киевская Русь, Подолия, Чернигов, многие северские и смоленские земли уже попали под власть Литвы. Что и в Греческой патриархии не прекращаются речи о том, что истинным господином народа россов является великий князь литовский, и сам Ольгерд в переговорах с германским императором именовал себя непременно князем Литвы и всех руссов.
— Отче! — подымает он требовательный взгляд на игумена Сергия. — Веси ли ты сон свой давний, яко литвины проломили стену церкви Божией, намеря вторгнутися в наш монастырь. Как можем мы верить Киприану?
Сергий теперь уже явно улыбается. Это не сполохи огня, это мудрая, издалека, улыбка всеведения, столь пугающего неофитов.
— Скажи, Леонтий, — просит он негромко, — каковы теперь, после смерти Ольгердовой, дела в Литве?
— В Литве Ягайло спорит за власть с Андреем Полоцким. Кейстут на стороне Ягайлы. Пока! В Польше иноземный король, Людовик, просил шляхту четыре года назад признать своим наследником одну из дочерей, Екатерину или Марию Ядвигу, поскольку сыновей у Людовика нет.
Леонтий чуть растерянно глядит на Сергия.
— Ягайло еще не женат! — догадывает он вслух, начиная понимать невысказанное Сергием. — И значит… Может быть… Но тогда… Поляки непременно заставят его принять латынскую веру!
— И обратить в латынство всю Литву! — подсказывает из темноты Стефан.
Сергий отводит взор от огня, оборачивая к сотрапезникам худое мудрое лицо:
— Киприан не изменит греческой вере! — говорит он.
— И значит, — досказывает Федор Симоновский, поняв с полуслова мысль своего наставника, — Киприану одна дорога теперь, на Москву?