Дмитрий Донской. Искупление

Лебедев Василий Алексеевич

— И то праведно! Было так-то на Воже-реке: выждали Бегича на своём бреге и побили!

— Единому богу ведомо, как на рати створится... Владимир Серпуховской сидел молча, трепал торчашие белёсые усы, посматривал искоса на Дмитрия: волнуется великий князь, губу прикусил и бледен стал. Спросил его:

— А каково ты думаешь, княже?

Выдохнул шумно Дмитрий, будто гору свернул:

— Братие! Ведайте, привёл я вас сюда не за тем, чтобы реку Дон стеречь, а привёл я рать великую, дабы землю русскую от пленения и разорения избавити. Или... головы свои сложити. Смерть честная или полон и позор — что дороже? Краше было бы не идти супротив поганых, чем прийти и стоять, ожидая, пока враг сам нападёт на нас. Истинно твердит

боярин Лев Морозов: река Дон — великая нам ограда, нелегко ту ограду перешагнуть, а коли так, то она нам тоже сгодится: мы ею от Ягайлы отгородимся!

— Так, так! — не выдержал Боброк и пошёл оглаживать коленки ладонями. — Сей высмерток уж во дне пути, должно!

— Ежели мы, братие, станем на сём бреге, Мамай сам будет выбирать, когда напасть ему. Мы же, перейдя реку Дон, став пред лице его, понудим напасть на нас немедля, ибо два войска великих не стоят без дела, ежели нет пред ними воды или горы. Идёмте за Дон — сё есть единый путь наш и едина судьба: победим и Русь от погибели невиданной сохраним или сложим головы свои. Завтра же за Дон, братие!

Но был ещё целый день, день раздумий для Дмитрия и воевод, день немалых трудов.

Пешие полки спозаранок отвели к лесу, в сторону Непрядвы, вверх по Дону, и оттуда ещё до восхода солнца поплыли срубленные брёвна. Вторая половина пешей рати, оставив на возах доспехи, мечи, копья, луки, вышла к воде и ловила те брёвна с плотов на протяжении двух с лишним вёрст. В пяти местах были означены переправы, по коим пойдут пехота и обозы. Сам большой боярин Тимофей Вельяминов скакал от переправы к переправе, поторапливал и ещё до обеда раза три подъезжал к шатру великого князя и доводил о строительстве. Дмитрий и сам видел сверху, как там, внизу, копошились люди, там стучали топоры и в одночасье Дон покрылся белой чешуёй щепы, потянул вниз во всю свою ширь эту пахучую светлую ленту. Далеко в стороне взграивало воронье, а на той стороне, правее Зелёной дубравы, виднелось безмерное поле и таяло вдали, сливаясь с лёгкими перелесками у овражистой, невидимой отсюда речушки — Нижнего Дубяка.

Тимофей Вельяминов был ныне особенно дорог Дмитрию за верность свою, известную исстари, за то, что род Вельяминовых воспринял казнь Ивана как божью кару во имя покоя Московского княжества, во спасение Руси. А не за тем ли и сам Тимофей Вельяминов здесь? Не он ли наутрие станет впереди полков и сложит свою голову?

— Что повелишь, княже, как переправы спроворят? — спросил Вельяминов.

— Надо костры палить, каши варить, не жалеть ни брашна, ни пития безбражного, да велю всем пребывать в покое после обеда до сумерек. Душу и тело беречь на завтрашний день, на грозный день великого искупления... Дмитрий приумолк, всматриваясь в просторы Куликова поля, потом строго выкликнул Бренка из шатра: — Михайло!

— У стремени, княже! — тотчас показался мечник с подшлемником в руке и с седлом в другой. Простоволосой головой он отводил полог шатра и смотрел на великого князя.

— Ввечеру, до заходу солнца, скачи за Красный холм, отыщи там наши сторожи и вели отойти к Дону... Мамаевы вызраки пусть доведут окаянному, что-де Русь ждёт их на сём, на левом бреге...

— Исполню, княже!

— Внимай: а после заходу солнца пусть наши сторожи отгонят их снова к Мамаю. Строго велю!

— Исполним, княже!

— А тебе не велю там вязнуть! В сумраке быть при мне!

Бренок кивнул и убрался в шатёр, а Тимофей Вельяминов стал осторожно спускаться к воде, придерживая своего ладного каурого жеребца, чуть шального по молодости лет.

У Дмитрия ещё оставалось немного времени, чтобы мысленно опять построить полки на поле. Всякий раз, когда он обращался к будущей битве, ему думалось, что в самом главном месте — в головном полку, в передовом, должны стоять князья Белозерские. То, что они умрут первыми и умрут на глазах у всех, Дмитрию было вполне очевидно, но очевидным

было и другое, самое важное: умрут они достойно, мужественно, быть может, и весело, как умерли на поле брани Митя Монастырёв и Назарушко Кусаков на Воже-реке, как пал в неравной рубке, обороняя Москву, Митя Минин... "Вечная память вам, слуги мои, други мои, покрестовые братья мои!" — шептал Дмитрий. Он осенил себя крестом, потрогав сквозь одежду образ богородицы, надетый ему на шею княгиней Евдокией, и только сейчас со смешанным чувством удивления и нежданной лёгкости понял, что ни разу за последние дни не предавался тяжким думам о Евдокии и детях. Всякую ночь, когда покладник походный оправлял ему постель и мечник задёргивал полог шатра, пред его мысленным взором представала семья, но тут же и заслонялась видениями иными, не менее властными и тревожными — московской безмерной толпой женщин с грудными младенцами на руках, сдержанным плачем, сыпучими толпами отроков, коим отныне суждено остаться сиротами... "О, великий и скорбный час Руси!" подумалось Дмитрию, и он увидел, как на той стороне Дона, поперёк его обширного простора, стоят полки его, единые и равные в величии и горькой судьбе своей, и будто нет там ни смердов, ни бояр, ни детей боярских, но все дети земли своей многогорькой.

— Михайло!

— У стремени, княже!

Бренок предстал пред ним, а Дмитрий не успел ещё расстаться с тем, что осенило его в эту светлую минуту раздумья.

— Ты, Михайло... Подай-ко мне твой шлем!

Бренок подал ему свой шлем, и Дмитрий узнал его! Это был тот шлем, который он примерял давно, ранним утром в кузнице Лагуты, а узнав, обрадовался и ещё более утвердился в решении своём...

— Завтра, Михайло, ничему не дивись... Коли повелю тебе, мечнику своему и другу, любезному сердцу моему, стати под знамя моё — станешь, и будут тебя хранить вои стремянного полка и все прочие, коим надлежит хранить великого князя.

— Княже…

— А службу вечернюю исполни, как повелел тебе! И пусть крепко уверятся вороги, что-де стоим мы на сём береге и не сбираемся покуда на правый...

— Верно, княже...

— И пусть наутре наткнутся на нас, готовых на брань великую, силою их не устрашённых!

— Пресветлы помыслы твои, великой княже! Я исполню повеление твоё!

Они стояли у шатра. Молчали. Бренок был взволнован словами князя, но противоречить и не стать под защиту стремянного полка не мог, да и думалось сейчас не о себе, а о князе, где сам он будет.

— Михайло, пошли ко мне Митрея Михайловича Боброка.

— Исполню, княже!

Он прискакал тотчас, кинул повод не успевшему спешиться стремянному слуге своему, опередил в этом подручного боярина своего Фёдора Кошку, приодёрнул лёгкие, ещё не бранные доспехи — калантарь саморучной ковки, блестевший, как чешуя, поправил меч и, сдёрнув с головы подшлемник, вошёл в шатёр, броско перекрестясь у входа. Дмитрий смотрел на него, на его широкий лоб в тяжёлых морщинах, смотрел в глаза, всегда наполненные удивлением перед этим миром и какой-то отрешённостью от него. Это хотя и озадачивало Дмитрия, объясняло неразговорчивость Боброка. Казалось, при каждом вопросе он будто пробивается сквозь мысли, всегда отягощавшие его, с трудом внимает тому, что говорят, и лишь погодя взгляд его обращается на собеседника, обретает остроту и ясность, после чего ложится неторопливо и сам ответ.

— Что скажешь, княже?

— Присядь-ко исперва, Митрей Михайлович, — молвил Дмитрий, указывая на столец рядом с собою. — Испей квасу медового или поешь чего. Вот гостинцы купцов, что нынче обозом пришли.

Боброк понимал, что эти слова — не главное.

— Сыновья сурожанина Весякова Тимофея все в моём конном полку, а на них глядя, и иные сели на конь, — тихо проговорил он и добавил: — У батьки торговля — не ахти, так пусть хоть сыны послужат правому делу.

— Весякова помню. Бородою тучен и брови густы. Помню...