Дмитрий Донской. Искупление
Шрифт:
Митрополита Алексея бояре подговорили, тот руку давал за Михайлову целость и честь, но нарушил он, Дмитрий, и своё слово и митрополитово поручительство преобидел, вот и слушай после этого бояр ближних. Не-ет, пора своей головой жить, уж не отрок ныне — двадцати одного году от роду...
— Эй! Кто тут? Михайло? — Дмитрий наклонился с рундука.
— Я, княже!
Голос у сокольничего свежий, сочный, осанка гордая и телом ладен, ничем князю не уступит, — грудью широк и плечами размашист. Росту хорошего, с князем они — бровь в бровь и волосом оба темны. Бороды у обоих лёгкие, весёлые, и обоим по равну лет... Любил князь, чтобы рядом был этот человек, близкий душе
— Княже, вели слово молвить!
Бренок стоял внизу, запрокинув голову, обнажив сильную молодую шею, держал шапку в руке и смотрел с радостью во взоре, как спокойно, не ёжась, стоит на прохладном майском ветерке князь, стоит в одной нижней длинной рубахе, положив по привычке крепкие руки на перила рундука.
— Молви.
— Ныне зима пречудна была, княже: по жёлтому листу снегу навалило, на рождество морозы ударили небывалые, Ольгерда поморозили, а потом всё истаяло напрочь, и хлеб жали, не убранный ране. Ныне поля внове темны и зверь повсюду на виду ходит, мы же на ловах другой год не бывали...
"Ему бы только ловы звериные, рыбные, птичьи..."
— Ходил я за Великий луг, на Кадашевское болото, птицы там всякой превелико, а коли дальше отъехать по местам нашим, на Тверской дороге тьма птицы весенней! Княже...
— Чему весел, Михайло? — ещё не отойдя от своих дум, спросил Дмитрий.
— Птица, говорю, пожаловала, охоту по ней править — премило дело!
Дмитрий потеплел взором. Вспомнились ему молодые забавы, птичьи и рыбные ловы, облавы на волков, горячие медвежьи выступы из берлог... Давно ли было? И поныне душа тоскует. Тут память вывела опять на Бренка: вспомнилось, как скакали они за волком. Княжеский конь чуть опередил коня Бренка. Князь оглянулся, — толстенный сук — вот он, у самой головы, в трёх локтях... И не сносить бы головы князю, да Бренок вытянулся над шеей коня и, как молнией блеснул, срубил тот сук с пути князя. Саженей пять проволокся суп на плече Дмитрия... Лет шесть тому, а не забывается такое.
— Вельми пречудна затея твоя, Михайло, токмо не до радостей ныне... Покусал по привычке губу нижнюю, скрывая вздох сожаления. Не давая возразить сокольничему, наказал: — Позови немедля тиуна. До заутрени!
— Исполню, княже!
Дмитрий пошёл в трапезную, но повернулся, снова шагнул к перилам рундука и обронил сверху:
— Вместе с ним и ты приди!
— Исполню, княже, единым махом!
Бренок подымался по красной лестнице княжего терема вместе с тиуном Никитой Свибловым, правителем двора. Сам Свиблов устроился двором у Боровицких ворот, он тоже держал своего тиуна, помыкал им порой, а службой своей у великого князя был горд. Сейчас он не догадывался, зачем на "утреннее слово" зовёт князь своего сокольничего. У Бренка, имевшего два отцовых села, тоже был тиун, но то был тиунок, из холопов, ходивший в рогожном корзне-накидке. Тиун тиуну — рознь. Вот Свиблов и одеждой и помыслами красен, самому великому князю норовит советы давать, недаром в давние годы он, по слухам, ездил в Новгород учиться грамоте вместе с князем тверским Михаилом. У бренковского тиуна все хозяйственные помыслы и разверстания умещались в одном месте — в шишке на лбу, у Свиблова — в длиннющих свитках,
На середине лестницы тиун остановился в одышке — втрое старше Бренка, — плеснул недобрым глазом мнительного хозяина, спросил:
— А тебе почто в покои?
— Велено! — загадочно ответил Бренок и в ответ на тяжёлый взгляд тиуна крепко сжал губы, будто и знал, да скрывая какую тайну от человека, от которого и у князя-то мало тайн.
Свиблов недовольно засопел: худородный бояришка в княжьи покои лезет, да ещё нахрапом. На Москве и посильней есть, да до ворот не допущены, а этот... Сверху посыпались гридники, загромыхали ножнами мечей по ступеням отпущены князем, радёхоньки. Едва тиуна не снесли.
— Стой-тя-а! — решительно остановил отроков движеньем руки. Нахмурился недовольно, рассматривая поочерёдно всех троих — Арефия Квашню, Захарку Тютчева и третьего, Егора Патрикеева. Особо дерзок показался Захарка Тютчев, и он ему: — Надо бы подрать уши тебе, а то чрез меру резво бегаешь. Штаны не потряс?
— Потряс!
— И как же ты без оных?
— А у меня другие есть!
— Где?
— Дома!
Фыркнула гридня, заутирала носы рукавами.
— Язык у тебя зело востёр, топору бранну подобен. Не новгородска ли повольщина гуляет в тебе? — Тиун ткнул пальцем в живот Тютчеву.
— Во мне молоко вчерашнее гуляет, дядька Никита!
— То ведомо: после этаких спальников во княжем терему дух вельми тяжёл. Вот доведу ныне великому князю, дабы не пускал более этаких спальников: хорь на хоре!
— А я и сам ответ дам великому князю — у меня, мол, разъединой раз этака промашка вышла, да и то из-за тебя, тиун!
— Ну? А меня-то чего приплёл?
— Я на Великом лугу вчера молоко испил.
— Ну?
— Вот те и ну! А коровы-те твои там были!
— Ах ты бес! А ну подите вборзе! Вот я вас! Гридники осыпались вниз.
Старик Свиблов поднялся на рундук и только там осенил себя крестом. Оглянулся.
На дворе у самых ворот на вытаявшей соломе, на которой зимой во время нашествия Ольгерда спал московский люд, — на потемневшей соломе этой гридники затеяли спор и тотчас перешли на кулаки. Квашня двинул Тютчева кулаком в лицо — верно, за злой язык, сам получил в нос и упал тут же. Бренок с тиуном поглядели сверху — правильно дерутся: мечей не вынимают и шапки оземь. Пускай...
Дмитрий вышел из покоев одетый по-домашнему, и кожух белоовчинный внакидку: май в тепле что-то долго раскачивался. Прошёл в ответную палату, где обыкновенно выслушивал по утрам тиуна, постельничего, чашника... Палата эта хоть и много меньше большой гридницы (в ту по три сотни душ набивалось), зато теплее, уютнее, поскольку при тереме, ладно прирублена позади постельного крыльца. Тут, в двадцати саженях от покоев, долго ли перейти по крытому переходу? Зато сердечнее получались разговоры, спокойнее думы с ближними людьми.
В полуотворенную дверь Дмитрий видел, как Свиблов сразу, как вошёл с рундука, повернул направо, но прежде ревниво оглядел, как прибрали полавочники спавшие гридники, нет ли пера, потому что подушек брать сюда не велено: не спать сюда приходят, а лишь придрёмывать и князя беречь со княгинею.
— Премногие лета тебе, Дмитрей свет Иванович! — низко поклонился тиун от самого порога, не одобряя, что Бренок поклонился малым обычаем — в пояс.
— Садись на лавку да слушай... — повелел Дмитрий.