Дмитрий Донской
Шрифт:
Но Андрей Полоцкий тоже горячо позвал за Дон:
– Доколе сила наша велика, идем вперед. Кинемся на них допрежь на нас кинутся. Николи на Руси силы такой не бывало!
И Дмитрий подумал: "Да, не бывало".
А Полоцкий говорил:
– Хочешь крепкого бою, вели немедля перевозиться. Чтоб ни у кого на разуме не было ворочаться назад. Пусть всякой без хитрости бьется. Пусть не о спасении мыслит, а о победе.
Холмский обернулся к Полоцкому:
– Забываешь: у Мамая народ собран великий. Ордынские мунголы, а окромя сих косоги набраны,
Мочны ли мы всю стаю ту истребить? А ежели не мочны, кто спасется на чужой земле? Идти, как коню под аркан? Справа и спереди Непрядва, а позади будет Дон. Слева – дикий лес, непролазная дебрь. Да и неведомо, не подошел ли уж Ягайла, браток твой? В петлю манишь?
– Родней не попрекай. Не время святцы читать. А в святцах, глядишь, и тое написано, что князья Холмские татарских ханш в русские княгини брали.
– Батюшки! Упомнил! Да той моей прабабки сто лет как на свете нет. А твой-то Ягайла сейчас супротив нас стоит. А родитель твой, Ольгерд-то Гедиминович…
– Под которого ты от Москвы прятался…
Дмитрий хлопнул ладонью по столу с такой силой, что Спас в углу подпрыгнул, а одна из свечей покатилась по столу.
– Не время, Холмский! А петля в десять верст шириной широка для горла.
Дмитрий вгорячах выдал свое тайное решение идти в Задонщину.
Бояре стояли позади князей, вникая в смысл их слов, но ожидая своего времени. Теперь говорил Тимофей Вельяминов, многими походами умудренный, многими победами славный, московский великий воевода. Тоже звал вперед.
В это время отворилась со скрипом дверь, и в избу вошел Тютчев. Все обернулись.
Тютчев вошел, опрятный, спокойный, только чуть выше поднял голову от переполнявшей его радости.
Тютчева слушали. Он рассказал о разговоре с Мамаем, передал слова разорванной грамоты, о своем ответе мурзе смолчал, но горячо объяснил, что самый раз напасть бы на татар теперь:
– Олег попятился, а Ягайла утром выйдет с Одоева, отселя более сорока верст. Пока дойдет, мы успеем управиться.
– Волков легче поодиночке бить! – сказал Федор Белозерский.
– Истинно так! – согласился Владимир.
– Вот оно как! – кивнул Полоцкий Холмскому.
И Холмский удивленно ответил:
– Так выходит: надо идти! Что ж мы, в Твери, робчей московских, что ли?
Владимир засмеялся.
Дмитрий, снова опершись на ладони, встал:
– Братие!
И все вслед за ним поднялись. Стоя они выслушали его слово:
– Бог запрещает переступать чуждые пределы. Спасу говорю: беру на себя грех – ежли не переступлю, то они придут, аки змеи к гнезду. На себя беру. Так и митрополит Олексий нас поучал. Но лесную заповедь каждый знает – одного волка легче душить. Трем волкам легче задушить нас. Стоя тут, дадим им срок в стаю собраться. Переступив, опередим тех двоих, передушим поодиночке. Не для того собрались, чтоб смотреть окаянного Олега с Мамаем, а чтоб уничтожить их. И не Дон охранять пришли, а родину, чтоб от плена и разоренья ее избавить либо головы
Все перекрестились, но продолжали стоять, медля расходиться.
Один из отроков сказал Дмитрию, что дожидаются от игумена Сергия из Троицы гонцы.
Дмитрий насторожился. Что шлет Сергий вослед походу?
– Впусти.
Мимо расступившихся бояр, в свет свечей, склонившись, вступили два схимника. Один был широкоплеч и сухощав. Другой ни умерщвлением плоти, ни молитвами не мог одолеть округлого дородства своих телес. Черные одежды, расшитые белыми крестами схимы, запылились. Одного из них Дмитрий узнал: он неотступно, словно охраняя Сергия, следовал всюду за своим игуменом.
Это был брянчанин, из боярских детей, именем Александр, а до крещения Пересвет. Другой – брат его, тоже до монашества воин, – Ослябя. Об Ослябьевой силе и кротости Дмитрий слыхивал в Троице.
Ослябя вручил грамоту от Сергия. Дмитрий быстро раскрутил ее. Еще не успев прочесть первых строк, увидел последние:
"Чтобы шел еси, господине, на битву с нечестивыми…"
Пересвет подал Дмитрию троицкую просфору, Дмитрий поцеловал засохший хлебец и положил его на столе под свечами.
– Отец Сергий благословляет нас идти! – сказал Дмитрий.
Он знал, как громко на Руси Сергиево слово.
Еще говорили бояре, у коих в седине волос или в гуще бороды укрыты были славные шрамы, еще схимники несмело продвигались к выходу, а Бренко уже заметил вошедшего ратника и громко сказал:
– Княже! Языка привели.
– Добро ж! – сказал Дмитрий, и все пошли следом за ним к выходу.
Изба опустела. Лишь потрескивали свечи на столе, оплывая, и меж ними лежал присланный Сергием хлебец. А за дверью, где стояли дружины, не смолкал говор, лязг, топот, визг коней.
Вдали, во тьме, у полыхающего костра плотно стеснились воины. Они расступились, и Дмитрий увидел пленника.
Пойманный лежал на земле. Кто-то подсунул ему под плечи скомканную попону. Кольчугу с него содрали. Кожа была исцарапана, – видно, когда сдирали кольчугу. На смуглом и грязном теле ржавели пятна размазанной и еще не засохшей крови. Оттого, что в поясе пленник был гибок и тонок, плечи его казались особенно круты. Он и на земле лежал, как змееныш, изогнувшись. И еще Дмитрий заметил пестрые штаны, измазанные землей и навозом, но яркие, из дорогой персидской камки.
"Не простой, видно, воин!"
И только потом взглянул на лицо пленника.
На Дмитрия, сощурив надменные глаза, молча смотрел широкоскулый, с широко раздвинутыми глазницами безусый мальчик.
Тютчев удивился, узнав его: это был пятый мурза, которого он отхлестал и отпустил к Мамаю.
– Ты как попался? – спросил по-татарски Тютчев. – Тебя догонял! – гордо ответил пленник.
– И еще раз лег! – зло сказал Тютчев. В дружине кто-то ухмыльнулся:
– Еще от своего костра тепл, а уж пригрелся у нашего.