Дмитрий Донской
Шрифт:
Дмитрий молчал, понимая, что старец прав. Чуть поостыв, Алексий все же продолжил:
— Вины Евдокии в том нет и быть не могло! У тебя жена, Димитрий, каких по всей Руси не сыскать!
— Что делать-то?
— Наломал дров… У жены за то, что сомнением ее оскорбил, прощенье проси на коленях! Она добрая, простит.
— Я не подозревал ее ни в чем…
— А словом высказал?
Князь сокрушенно кивнул. Но договорить не успели, в келью заглянул служка:
— Владыка, к князю Дмитрию Ивановичу прислали сказать: княгиня помирает…
— Что?! —
— Натворил дел…
Евдокия лежала бледная, неживая, вытянув руки вдоль тела, глаза закрыты, губы синие… Из соседней комнаты доносился плач Машиного ребенка, родила с перепугу раньше времени. Спешно приведенная повитуха едва успевала от одной сестры к другой.
Великая княгиня выкинула мальчика, а ее сестра родила очередную девочку.
Дмитрий опустился на колени рядом с ложем, тронул холодную бессильную руку, взял в свои, стараясь согреть. Пальцы чуть дрогнули, выдавая жизнь в этом ослабшем теле.
— Дуня, Дунюшка, не умирай! Любая моя! Я все за тебя отдам, только не умирай!
Он целовал ее маленькую, безвольную сейчас руку, стараясь от себя, своими горячими губами вдохнуть в нее жизнь. В комнату, шатаясь, вошла Мария, тихо попросила:
— Дмитрий Иванович, выйди, нам ее посмотреть надобно…
— Я тут посижу, в сторонке…
— Выйди, негоже даже мужу такое видеть…
Выйдя в соседнюю комнату, Дмитрий ждал, бессмысленно пялясь на цветные стеклышки окна. Немного погодя от Евдокии вышла девка, неся окровавленные простыни.
— Что?!
Девка только пожала плечами. Князь метнулся обратно в комнату. Евдокия снова лежала пластом, едва дыша.
— Что, Маша?
— Не знаю, Дмитрий Иванович, выдюжит ли? Слаба очень, крови много вытекло…
Три дня и три ночи он не отходил от постели жены, только отворачивался и стоял, уставившись в окно, пока меняли простыни, потом снова брал ее руку в свою и уговаривал, уговаривал не оставлять его с детьми одних, не бросать.
— Как же мы без тебя, родная?
Рыдали все, кто это видел и слышал. И от злой болезни княгини, и от откровенного горя ее мужа. А ему было все равно, разнесут ли люди по всей Москве, что он стоит на коленях и плачет над умирающей любимой.
Ей приподнимали голову, осторожно вливали туда питье, и было непонятно, слышит ли, чувствует ли что-то…
На третий день Дмитрию показалось, что пальцы под его губами дрогнули! Он впился газами в лицо жены:
— Дунюшка! Ты слышишь меня?! Дуня!
Та с трудом разлепила спекшиеся губы, голос едва слышен:
— Не… кри…чи…
Евдокия шла на поправку очень медленно, а первым, что она попросила, было привести детей. Не в силах еще пошевелиться, смотрела на своих малышей, и скупая слезинка покатилась из-под ресниц.
Когда жене стало уже заметно лучше, так и просиживавший подле нее все время князь тихо попросил:
— Простишь
Вместо ответа Евдокия долго смотрела на мужа, потом ее пальцы слегка погладили его густые черные волосы, как она делала всегда, когда хотела приласкать. Дмитрий зарыдал, уткнувшись ей в руку.
Мария решила поговорить с зятем жестко, но не о глупом поведении, а о том, что… Как вот только сказать? Маялась, маялась и вдруг вспомнила, что лучше ее собственного мужа Миколы этого никто не сделает! Они же с князем дружны с давних лет!
Младший Вельяминов тоже долго мялся перед Дмитрием, пока не решился посоветовать, мол, с княгиней теперь осторожно надо. Потому что больна очень. Погодить бы, пару годков чтоб без родов… К его удивлению князь кивнул:
— Сам о том думал.
Но долго заниматься семейными невзгодами не пришлось, быстро закрутили другие дела. Князь есть князь, своя семья не на первом месте. Поэтому, как только Евдокия пошла на поправку, Дмитрий Иванович поневоле вернулся к делам княжества.
Друзья
Никита и Семка в Москве почти не виделись, каждый был занят своим делом, но почти одновременно у обоих произошла смена хозяев.
В жаркий летний день, когда над Москвой повисла немыслимая духота и всем не хватало воздуха, Савелий вдруг тяжело задышал, рванул на себе ворот и пополз по стенке, разевая рот, как рыба без воды. Семка метнулся к своему учителю:
— Что с тобой?!
Тот едва успел прохрипеть:
— Во…ды!..
А подать воду уже не успели, дернулся еще раз и помер. Конечно, Савелий и раньше жару плохо переносил, сердце заходилось, а теперь так подавно, возраст уже немалый…
Похоронили бедолагу, вернулся Семка в келью и стал думать, что теперь делать. Секретарю митрополита Леонтию он почему-то пришелся не по нутру, писцом держали только из-за Савелия. Да и то не писцом, а так, помощником. Куда теперь деваться?
Была у Семки мечта стать богомазом, но для этого надо постриг принять, а к монастырской жизни у него душа не лежала. Оставалось искать себе другое пристанище. Конечно, пока его никто не гнал, но долго ли продержат, коли никому не нужен? Хотел к самому Алексию сходить, попросить чего, но тот недужен, стар уже митрополит, до Семки ли ему?
Остался пока жить в келье Савелия, помогать писцам перья чинить да чернила разводить. В трапезной кормили как прежде, ничего не спрашивали, но переписывать уже ничего не давали, одними перышками и занимался.
Однажды после вечерней трапезы он увидел Никиту. Было заметно, что и приятель не очень весел. Семка подошел, спросил, тот только рукой махнул:
— А! Выйди, как стемнеет, за крыльцо, скажу чего.
Семка вышел. Никита был также хмур, снова махнул рукой:
— У нас келарь сменился, поедом ест. И то не по нему, и это!.. Уйти бы да куда? Ты-то как?