Дневная книга (сборник)

Павич Милорад

С приближением июньской сессии у нее окрепло впечатление, что я не смогу сдать экзамен, однако она ничего не говорила, отчасти, видимо, чувствуя в этом и свою вину.

«В конце концов, – решила она, – неужели мне надо упрашивать его, чтобы он начал учиться? Если он туп как бревно, то это его личное дело…»

Однако, когда и на этот раз я не появился среди сдающих, она забеспокоилась и после окончания экзамена разыскала список кандидатов, чтобы проверить, нет ли моего имени в какой-то другой группе, сдающей ближе к вечеру или на следующий день. К своему удивлению, она не нашла моего имени ни в одном из списков этой сессии. Ей стало ясно: я и не собирался сдавать экзамен этим летом.

Домой

она вернулась довольная своим успехом, но в полном недоумении относительно меня. Благодаря своей способности читать запахи, она тут же почувствовала, что среди ее бумаг есть чьи-то еще, с чужим запахом. Так она установила, что накануне я в спешке забыл у нее свою зачетку. Открыв ее, она с изумлением обнаружила, что я не только не изучаю строительное дело, но более того – являюсь студентом другого факультета, причем регулярно сдаю там предусмотренные программой экзамены. Вспомнив бесконечные часы совместных занятий, которые требовали от меня ненужных и бессмысленных усилий и превращались в пустую трату времени, она спросила себя: чего ради? Чего ради я проводил с ней столько времени, изучая предметы, никак не связанные ни с моими интересами, ни с экзаменами, которые я должен сдавать? Обдумав все это, она пришла к единственно возможному выводу: всегда следует учитывать и то, что обошли молчанием. В данном случае это значит, что все происходившее происходило не из-за экзаменов, а из-за нее.

«Кто бы мог предположить, – подумала она, – что он окажется таким скромным и месяцами не сможет решиться открыть свои чувства!»

Она тут же отправилась по адресу, где я снимал комнату с несколькими сверстниками из Азии и Африки, удивилась бедности, которую там увидела, и узнала, что я покинул Париж. После того как ей назвали адрес в небольшом городке на берегу Эгейского моря, недалеко от Салоник, она не раздумывая села за руль своего «Buffalo» и отправилась разыскивать меня в Греции, решив вести себя так, будто ничего странного она обо мне не узнала. Так все потом и получилось. По дороге, в Салониках, она купила старинные «любовные часы» – изящную стеклянную вещицу, заполненную жидкостью, с помощью которой можно измерять продолжительность любовного совокупления.

Она прибыла на место в сумерках, нашла на берегу указанный дом, очень ветхий, но свежепобеленный, размером едва ли больше, чем открытая настежь дверь. Рядом с домом она увидела большого белого быка, привязанного к вбитому в землю колу, на который сверху был насажен свежий хлеб. Внутри дома она разглядела постель, на стене икону, под иконой кисть из красных ниток, надетый на шнурок камень с дыркой, юлу, зеркало и яблоко. На дверном косяке висел свисток в форме фаллоса. На кровати, лицом к окну, опершись на локоть, лежало обнаженное существо с длинными волосами, молодое и опаленное солнцем. Глубокий спинной желобок, слегка извиваясь, спускался по спине до бедер и исчезал под грубым шерстяным одеялом. Ей показалось, что девушка в любой момент может обернуться, и тогда станет видна и ее грудь, крупная, крепкая, блестящая в вечернем свете. Она схватила висевший у двери свисток и дунула в него, чтобы обратить внимание на свое присутствие.

«Кмт!» – еле слышно отозвался свисток.

Когда существо, лежавшее в постели, обернулось, оказалось, что это не женщина. Это был я. Я лежал, опершись на локоть, и жевал свои усы, полные меда, который в тот день служил мне обедом.

– Нужно дунуть три раза, – сказал я ей.

Она положила на стол подарок – «любовные водяные часы», но ей никак не удавалось избавиться от того первого впечатления, что в моей убогой постели она застала существо женского пола. Однако вскоре это впечатление, так же как и ее усталость после

долгой дороги, рассеялось.

На ужин она получила в тарелке с зеркальным дном двойную порцию – для себя и для отраженной в зеркале собственной души: фасоль, грецкие орехи и рыбу, а перед трапезой маленькую серебряную монетку, которую она, так же как и я, держала под языком все время, пока мы ели. Таким образом, все мы четверо насытились одним ужином: она, я и две наши души в зеркалах. После ужина она подошла к иконе и спросила меня, что это такое.

– Телевизор, – ответил я ей. – Или, другими словами, окно в иной мир, где используется математика, отличающаяся от твоей.

– Как это? – спросила она.

– Очень просто, – сказал я, – у тебя плохая арифметика. Хочешь узнать почему? Смотри, единственное число, точка и настоящий момент – вот из чего составлен весь твой механический мир и его арифметика. Но эта арифметика ошибочна. И именно с нее начинаются все твои проблемы. Твоя математика как решето – не держит воду.

– Как ты заговорил! А сколько дней ты вместе со мной зубрил эту самую математику! Докажи свои утверждения!

– Доказать это совсем не трудно. Растопырь пальцы и пересчитай их. Ты насчитаешь пять. И будешь права. Таким образом, множественность поддается исчислению. А теперь подними вверх один палец и попробуй пересчитать единичность! Не выйдет. Единичность лишена всякого количества. Ее исчислить невозможно. В противном случае мы могли бы исчислить и Бога.

Что же касается точки, то попробуй, если сможешь, найти ее ширину, длину или глубину. Не получается? Конечно не получается. Точка есть точка. И точка!

Слышишь? Ты слышишь это тиканье со стены? Чем питаются часы? Икотой! Как узнать, который час, когда часы постоянно клюют одно и то же «сей-час! сей-час! сей-час!». А «сейчас» неизмеримо, хотя мы живем в этом «сейчас».

Как нам верить твоей математике, которая лишена способности измерять? Почему летающие и ездящие механизмы, все эти самолеты и машины, созданные по меркам твоих квантитативных заблуждений, так недолговечны и живут в три или четыре раза меньше, чем люди? Посмотри, у меня тоже, как и у тебя, есть белый Buffalo. Только он сделан не так, как твой, запрограммированный в Layland. Проверь, каков он, и ты убедишься, что кое в чем он превосходит твою игрушку.

– Он ручной? – спросила она с улыбкой.

– А как же! – ответил я. – Попробуй, не бойся.

Она погладила большого белого быка, привязанного рядом с дверью, и медленно взобралась ему на спину. Я тоже сел на него верхом, спиной к рогам, и, глядя ей в лицо, направил его вдоль кромки моря так, что двумя ногами он ступал по воде, а двумя по берегу. Поняв, что я ее раздеваю, она в первый момент удивилась. Ее одежда, предмет за предметом, падала в воду, потом и она стала расстегивать мою. Вскоре она уже ехала верхом не на быке, а на мне, чувствуя, что я постепенно становлюсь внутри нее все более тяжелым. Бык под нами делал за нас все, что мы должны были бы делать сами, и она перестала различать, кто доставляет ей наслаждение – бык или я.

Сидя верхом на удвоенном любовнике, она сквозь ночь видела, как в стороне от нас осталась роща белых кипарисов, какие-то люди, собиравшие на берегу росу и продырявленные камни, другие люди, которые в собственных тенях жгли костры и сжигали на них свои тени, две женщины, кровоточившие светом, сад длиной в два часа, в котором первый час пели птицы, а второй час падал вечер, первый час цвели фруктовые деревья, а второй час из-за спин ветров мело снегом. Потом она почувствовала, что вся тяжесть из меня перелилась в нее, и пришпоренный бык резко свернул, унося ее и меня в вечернее море и предавая волнам, которые нас разъединят…