Дневник, 2004 год
Шрифт:
С 12 до самого совещания по приему, до трех, был в РАО, где состоялся авторский совет. Пошел из института по Бронной пешком, на пороге дома РАО, что возле синагоги, встретил В.Распутина, вот так просто, тоже пешком. Почти то же самое, что встретить историю литературы. Выглядит он, как всегда в начале лета, неважно, но скоро, по своему обыкновению, уезжает в Иркутск, вернется, думаю, не раньше октября-ноября.
На итоговый в этом году совет собрались практически все. Естественно, не было А. Макаревича, В. Губарева, В. Матецкого и, может быть, еще кого-то. Повестка дня была обширной. Сначала прочитали информацию о заседании Европейского комитета СИЗАК (это всемирная организация по авторским правам, заседавшая на сей раз в Вильнюсе). Главное, они целиком поддержали РАО как единственного сборщика авторских вознаграждений в России.
«Европейский комитет также считает:
1. Что дестабилизация работы РАО может привести к нарушению в Российской Федерации обязательств, вытекающих из международных соглашений, и считает, что наличие одной организации в стране является более эффективным, чем наличие соперничающих между собой нескольких организаций» — и проч. и проч. и проч. Всё это разослано в правительство, В.Путину с предупреждением, что невыполнение этих правил может являться причиной, по которой Россия не будет принята в ВТО. Дело серьёзное. Но противники РАО, так называемый РОАПП, видимо, после многочисленных разборок, тоже трещит. Наша заседание началось с того, что бывший председатель Матецкий, уже дважды нам изменявший, прислал в адрес совета письмо: он, дескать, вышел из состава учредителей РОАП. Денег нет, перспектив нет, зачем, мол, там оставаться? Это, возможно, какой-то его ход, я уже привык, что он всегда ищет, где глубже, попутно всех по возможности предавая.
Интересным для меня был возникший разговор о комиссии музыкальных экспертов при авторском совете. С одной стороны, все присутствующие согласились, что огромное количество песенного вала состоит из полуплагиата; с другой же — всё, что возникает сейчас вроде бы оригинального, так близко к уже известным образцам, что кажется порой, будто бойкие ученики с ошибками списывают с доски один и тот же текст. Не кавычу, но это чье-то признание. Очень хорошо сказал А.Эшпай: «Я не могу запомнить эти новые песни, здесь нет музыкального материала, всё на всё похоже, и всё неинтересно». Здесь же кто-то сказал о композиторе Крутом: «Всё привычно и всё рядом». Фразу эту можно принимать по-разному. Еще из записанных мною фраз есть и такая: «Новые вершины старых песен». «Все стараются избегать прямого плагиата, но цитаты возникают иногда в 5–6 тактов из старых песен».
Я сидел все собрание тихо и скромно, но когда прочитали резолюцию СИЗАКа, я сказал: эта резолюция свидетельствует о том, что все усилия, которые мы предприняли, когда спасали РАО, — освобождение Матецкого, уход Тер-Газаряна, — эти действия были правильными, мы имели на них моральное право. Моральное.
По утрам уже несколько дней читаю прозу Пастернака, вперемежку с другими книгами, делаю выписки и получаю море удовольствия. Выписываю лишь то, что впрямую относится к искусству.
«Самое ясное, запоминающееся и важное в искусстве есть его возникновенье, и лучшие произведенья мира, повествуя о наиразличнейшим, на самом деле рассказывают о своем рождении. Впервые во всем объеме я это понял в описываемое время» (Б.Пастернак. Воздушные пути. С. 229). Что здесь скажешь? Только невероятно проницательный человек, гений смог бы так точно сформулировать очевидное. И опять — на уровне озарения и невероятная точность в фиксировании, казалось бы, общеизвестного. «И есть искусство. Оно интересуется не человеком, но образом человека. Образ же человека, как оказывается, — больше человека» (с. 222). Следующая цитата, вернее, я ее выписываю, чтобы выбелить то, что считаю своим недостатком. В моих романах люди почти не говорят, не думают вслух, все тонет в описаниях. Вот здесь Б.Л. и дает мне индульгенцию. «Так ли надо, чтобы всегда и везде говорил человек? И вот в искусстве ему зажат рот. В искусстве человек смолкает и заговаривает образ» (с. 223).
И теперь еще одна выписка, которая относится уже к моему, который я сейчас пишу, роману. Мы ведь, средние писатели, лишь подбираем крохи со стола больших, нам достаточно крошечного импульса, чтобы мы развернули свои построения. Но из
«Вдруг я понял, что пятилетнему шарканью Ломоносова по этим мостовым должен был предшествовать день, когда он входил в этот город впервые, с письмом к Лейбницеву ученику Христиану Вольфу, и никого еще тут не знал. Мало сказать, что с того дня город не изменился. Надо знать, что таким же нежданно маленьким и древним мог он быть уже и для тех дней. И, повернув голову, можно было потрястись, повторяя в точности одно, страшно далекое, телодвиженье. Как и тогда, при Ломоносове, рассыпавшись у ног всем сизым кишением шиферных крыш, город походил на голубиную стаю, завороженную на живом слете к смененной кормушке. Я трепетал, справляя двухсотлетие чужих шейных мышц. Придя в себя, я заметил, что декорация стала реальностью, и отправился разыскивать дешевую гостиницу, указанную Самариным» (с. 214).
Теперь уже, собственно, на сегодня все. Но как приятно выписывать чужие мысли, невольно думаешь, что они принадлежат и тебе. Однако все, что принадлежит гению, принадлежит человечеству. Вот об этом и следующая цитата: «Область подсознательного у гения не поддается обмеру. Ее составляет все, что творится с его читателями и чего он не знает». (с. 201). Ударение здесь надо делать на слово «читатель» — здесь подлинный объем.
И, наконец, последнее. Тоже исчерпывающее, и тоже про меня. «Я не пишу своей биографии. Я к ней обращаюсь, когда того требует чужая» (с. 201).
1 июня, вторник
Вот и началось лето. А утро — с докладной записки Буштакова: пятикурсница Мамаенко, та самая, с которой был конфликт еще зимой, опять напилась и «гуляла» вместе с четверокурсником Сергеем Комиссаровым. Мамаенко очень хвалит Г.Седых, но, как мне видится, напрасно, я читал ее стихи. В свое время по ее, Седых, просьбе я перевел девочку с заочного на очное отделение, а в ответ Мамаенко не стала сдавать свою последнюю сессию, не написала диплома. Основную причину она и не скрывает: хочется лишний год потолкаться в Москве, в «богеме», в общежитии. Это провинциальный взгляд на жизнь искусства.
Пришлось объявлять Мамаенко выговор, потом исключать ее из института. Комиссарова на неделю выселили из общежития. Это единственное и по существу реальное наказание, которого они боятся.
В докладной записке Буштакова фигурирует еще и А.К. Это действительно страшновато, когда он остается один в институте после 10 вечера. А.К. человек курящий, я боюсь пожара, я боюсь неисправности в общежитии. Охрана говорит, что иногда они боятся выпустить в ночь А.К. на улицу и запирают его на ночь в корпусе. Лучше уж пусть в институте, чем выпивши на улице. Не дай Бог что-нибудь случится.
Утром же много занимался студентами. Подписывал дипломы выпускникам, разбирался с бесконечным рядом заявлений на пересдачу. Многие господа студенты хотели бы получить разрешение сдать экзаменационную сессию, не сдав все зачеты. Это считалось у нас нормой, и многие удивлялись, почему я этого не разрешаю. Не разрешаю там, где прогулы, где бесконечные пропуски, где недобросовестность по отношению к учебе.
Наша профессура считает, что вторник, день семинара, — это как бы их законный день для того, чтобы не быть в институте. Несмотря на сессию, сгрузив все на меня, не было в институте даже Елены Алимовны, декана, и Михаила Юрьевича, проректора по учебе. Естественно, ни Левы, ни А.И. (Забегая вперед, скажу, что их не будет и завтра на вручении дипломов. Я-то думал, что они на 39-й день провели на кафедре сороковины по покойной Наталии Георгиевне!)
В экзаменационных листах к дипломам нашел довольно много ошибок. Иногда сами листы при анализе вызывали у меня смущение. Дима Дерепа в качестве курсовой работы разбирает рассказ своей подружки Светланы Кочериной. Какая-нибудь девица по текущей литературе пишет про роман Т. Толстой «Кысь», а потом по стилистике — о языковых особенностях того же романа Толстой. Такая «экономная» манера свойственна и другим нашим прагматичным студентам.
Приехал домой до семи, читал Пастернака с упоением. Обратил внимание, что на внутренней обложке его сборника прозы помещена фотография с собаками. Это переход у меня к следующей главе. Очень надеюсь на свою трехдневную командировку в Самару, там-то я и постараюсь написать или хотя бы начать эту главу.