Дневник Чумного Года
Шрифт:
Не менее удивительно, чем эти светские сборища, было и то, как толпились люди у церкви. Они больше не задавались вопросами, с кем рядом сидят, что за зловонные запахи обоняют или в каком состоянии, судя по виду, находятся окружающие их люди; они уже смотрели на себя как на покойников и ходили в церковь без малейших предосторожностей; и стояли толпой, будто жизнь их не имела ни малейшего значения по сравнению с тем, ради чего они собрались здесь. И воистину, рвение, с каким они посещали храм, серьезность и внимание, с которыми слушали священника, показывали, какое огромное значение придавали бы люди служению Богу, если б думали, каждый раз когда посещают Церковь, что этот день их последний.
Было и еще одно странное воздействие отчаяния: люди отбросили предрассудки, им стало все равно, какой священник стоит на кафедре, когда они приходят в церковь. Не подлежало сомнению, что множество священников погибло во время этого всеобщего бедствия; другим же не хватило мужества встретить его достойно, и они бежали из города, если имели хоть какое-то пристанище в провинции.
277
Акт о единообразии — Акт о единообразии (англиканского богослужения), первоначально принятый в 1559 г., и окончательно утвержденный в мае 1662 г., предписывал использование Книги общей молитвы (The Book of Common Prayer) как единственного официального молитвенника. Согласно этому Акту, все государственные чиновники и священники должны были принять причастие по законам англиканской церкви и подписать декларацию, что они никогда не поднимут оружие против монарха. Около двух тысяч священников, отказавшихся принять причастие, было изгнано из своих приходов.
Здесь можно заметить, и надеюсь, это будет не лишнее, что близость смерти быстро примиряет добропорядочных людей друг с другом и что только из-за легкости нашей жизни и из-за того, что мы стараемся не думать о неизбежном конце, связи наши разрываются, злоба накипает, крепнут предрассудки, пренебрежение милосердием и христианским единением, как это имеет место в наши дни. Еще один чумной год всех нас примирил бы; близкое соседство смерти или болезни, угрожающей смертью, выгнало бы всю присущую нам желчность, покончило бы со всякой враждебностью и заставило бы взглянуть на многие вещи иными глазами. Подобно тому, как люди, принадлежавшие Высокой церкви, соглашались слушать проповеди диссидентских священников, так и диссиденты, которые раньше с необычайным упорством отказывались от единения с Высокой церковью, теперь не гнушались заходить в приходские храмы и там молиться; но как только страх перед заразой уменьшился, все вновь, к сожалению, вернулось в старое русло.
Я упоминаю обо всем этом просто как об историческом факте. У меня нет намерения приводить какие-либо доводы, чтобы побудить одну из сторон или обе сразу к более милосердному отношению друг к другу. Не думаю, чтобы подобный разговор оказался уместным, тем более действенным; разрыв скорее увеличивается, чем уменьшается, и грозит стать еще сильнее, да и кто я такой, чтобы считать себя способным повлиять на ту или иную сторону? Могу повторить лишь одно: смерть, бесспорно, всех нас примирит; по ту сторону могилы все мы вновь станем братьями. На Небе, куда, надеюсь, попадут люди любых партий и любых убеждений, не будет ни предрассудков, ни сомнений; там все мы будем одних взглядов, единого мнения. Почему же не можем мы идти рука об руку к тому пристанищу, где все мы соединимся без колебаний в вечной гармонии и любви? Повторяю, почему не можем мы этого сделать здесь, на земле, я не знаю и скажу в связи с этим только одно: это весьма прискорбно.
Я мог бы еще долго описывать бедствия того ужасного времени — и отдельные сценки, которые мы видели ежедневно, и жуткие выходки, к коим болезнь вынуждала потерявших разум людей; и те ужасные случаи, которые приключались теперь на улицах; и панический страх, который не покидал людей даже дома: ведь теперь даже члены семьи стали бояться друг друга. Но после того, как я рассказал уже об одном мужчине, привязанном к кровати, который, не видя иного способа освободиться, поджег постель свечой, до которой, к несчастью, смог дотянуться, и сжег себя заживо; или о другом, который под пыткой нестерпимой боли отплясывал и распевал нагишом на улице, повторяю, после того, как я обо всем этом уже рассказал, — что можно еще добавить? Какие слова найти, чтобы передать читателю еще более живо беды того времени или внушить ему более полное представление о тех невообразимых страданиях?
Признаюсь, время было ужасное, подчас моя решимость почти покидала меня, и не было у меня и помину той храбрости, как поначалу. Если отчаянность ситуации довела других до того, что они стали расхаживать по улицам, то я, наоборот, заперся дома, и кроме путешествия в Блэкуэлл и Гринвич, о котором уже рассказывал и которое было предпринято просто как прогулка, — потом уже никуда почти не выходил, как, впрочем, и в течение двух недель перед этой прогулкой. Я говорил уже, что не раз сокрушался о том, что решился остаться в городе и не уехал с братом и его семьей, но теперь уже поздно было куда-либо уезжать; так что я заперся и оставался в доме довольно долго; но в конце концов терпение мое истощилось, и я решился показаться на улице; потом меня призвали исполнять это омерзительное и опасное поручение, о чем я уже говорил, так что мне пришлось снова выходить из дома; но когда время службы прошло, а чума была еще в полном разгаре, я вновь заперся и просидел так еще десять-двенадцать дней, в продолжение
Иногда целые толпы народа, как правило женщины, выбегали из этого переулка с жутким шумом — ужасающей смесью визга, плача и зова, так что понять, в чем дело, никто из нас не мог. В самую глухую часть ночи погребальные телеги всегда стояли у переулка: ведь если бы они туда заехали, то не смогли бы развернуться, да и проехать насквозь было невозможно. Так они и стояли у переулка в ожидании мертвецов, а если и уезжали нагруженными, то вскорости вновь возвращались: ведь церковное кладбище было неподалеку. Невозможно описать крики и шум, какие поднимала эта беднота, когда выносили трупы детей и друзей их к телегам; а покойников было столько, что можно было подумать, будто в переулке уже никого не осталось или что его обитателей хватило бы, чтобы заселить небольшой городок. Несколько раз оттуда кричали «Убивают!», несколько раз — «Пожар!», но, похоже, все это были бредовые жалобы несчастных, доведенных до отчаяния людей.
Полагаю, и в других местах было то же: ведь шесть-семь недель чума свирепствовала так жутко, что и описать невозможно, зараза распространялась с такой быстротой, что в какой-то мере поломала образцовый порядок, поддерживаемый магистратом, о котором я так много говорил (я имею в виду, что на улицах не было трупов и похороны производились лишь в ночное время), потому что необходимо было в этом крайне бедственном положении как можно быстрее хоронить людей. [278]
278
…необходимо было в этом крайне бедственном положении, как можно быстрее, хоронить людей. — О том, что в августе-сентябре похороны производились и в дневное время, есть свидетельства в книге «Грозный глас Господен в столице», где говорится, что «ночи были слишком коротки, чтобы хоронить мертвецов, да и времени едва хватало…» О том же пишет в частном письме от 14 сентября 1665 г. (которое, конечно, не могло быть известно Дефо) Дж. Тиллисон настоятелю Сэнкрофту: «Существовал обычай хоронить мертвых только ночью, но теперь и ночи и дня едва хватало на это, так как за последние недели сводки смертности настолько возросли, что мертвецы лежали кучами по нескольку часов на земле, пока доходила очередь, чтобы похоронить их».
Не могу не упомянуть и еще об одном. Десница Божьего правосудия проявилась еще и в том, что предсказатели, гадалки, астрологи и тому подобные чародеи — фокусники, составители гороскопов, сновидцы и прочие совершенно исчезли — нельзя было сыскать ни единого. Я глубоко убежден, что многие из них, оставшись в городе в надежде заработать большие деньги (и действительно их доходы благодаря глупости и безрассудству лондонцев были какое-то время непомерно велики), — погибли в разгар бедствия. Теперь же они смолкли: многие из них спали вечным сном, оказавшись бессильны предсказать свою участь и вычислить срок собственной жизни. Некоторые горожане, настроенные наиболее враждебно по отношению к ним, утверждали, что все они перемерли. Я сильно в этом сомневаюсь, но верно одно — ни о ком из них я не слыхал после окончания бедствия.
Однако вернемся к моим наблюдениям в самый трудный период этого испытания. Я подбираюсь к сентябрю, наиболее жуткому сентябрю, какой когда-либо видели лондонцы; ведь все известные мне отчеты о других чумных поветриях в Лондоне ничего подобного не содержат: теперь с 22 августа по 26 сентября, то есть за пять недель, число умерших в еженедельных сводках почти достигло сорока тысяч. [279] Конкретнее это выглядело так:
| С 22 августа по 29 августа | 7496 |
| С 29 августа по 5 сентября | 8252 |
| С 5 сентября по 12 сентября | 7690 |
| С 12 сентября по 19 сентября | 8297 |
| С 19 сентября по 26 сентября | 6460 |
| – | 38195 |
279
…с 22 августа по 26 сентября число умерших в еженедельных сводках почти достигло сорока тысяч. — Можно предположить по контексту, что здесь речь идет об умерших только от чумы, тогда как, согласно сводкам, из 38 195 человек, умерших за указанный период, от чумы погибли лишь 31 331 человек.