Дневник эфемерной жизни (с иллюстрациями)

хаха Митицуна-но

Я принесла. В коробочке для еды я примешивала ее к нарезанным ломтикам мандаринов, и это казалось мне очень вкусным.

И вот однажды наступила очередная ночь. В храме я произнесла все молитвы, потом до рассвета проплакала, а перед самой утренней зарей немного задремала. И привиделся мне сон, будто монах, которого я считаю настоятелем этого храма, принес в черпаке воду и льет ее мне на правое колено. Внезапно пробудившись, я решила, что сподобилась лицезреть Будду. А потом была больше прежнего поражена печалью.

Когда

мне показалось, что стало светать, я сейчас же выехала из храма. Было еще совсем темно, но поверхность воды на озере уже выглядела белесой. Всех нас было человек двадцать, и я очень беспокоилась из-за того, что, как мне казалось, судно, на котором мы должны были плыть, слишком мало для нас. Священнослужитель, который зажигал для меня факелы, вышел на берег проводить меня. И хотя он просто вышел для проводов, выглядел он очень грустным.

Видимо, он раздумывал о чем-то печальном. Мужчины, сопровождавшие меня, крикнули ему:

— Будем здесь в следующем году, в седьмую луну!

— Да будет так, — отвечал он, и его силуэт виделся еще издалека, пробуждая грустное настроение.

Я посмотрела на небо: месяц был очень узким, отблески от него отражались на поверхности озера. Подул ветерок, будоража воду, с плеском поднимая волны. Молодые мужчины запели песню «Голос твой сделался тонким, и исхудало лицо», — и когда я услышала ее, у меня как зерна посыпались слезы.

Мы шли на веслах сквозь камыши, издалека наблюдая за мысами Икагасаки и Ямабукиносаки. Еще никого не увидев на пути, мы уже издалека услышали плеск воды от руля и негромкую песню с приближавшейся лодки. Проплывая мимо, мы спросили тех, кто плыл в лодке:

— Куда вы?

— Мы в Исияма, плывем встретить людей, — ответили оттуда весьма приятным голосом. — Наша лодка отправилась с опозданием и судно уже ушло оттуда, так что в пути мы разминулись.

Мы остановили лодку и часть моих спутников перешла в нее. Гребцы продолжали напевать свои любимые песни.

Когда мы проплывали под мостом Сэта, уже совсем рассвело. Беспорядочно перелетали с места на место кулики. Мириады предметов своим очарованием вызывали во мне беспричинную грусть.

И вот, когда мы приплыли к нужному нам берегу бухты, навстречу нам туда уже прибыл экипаж. В столицу мы вернулись около часа Змеи.

Кто-то собрал всех моих служанок. Они сказали мне:

— Тут была такая суматоха, будто Вы уехали в неведомые края. И я отвечала:

— Вы говорите приятные вещи. Действительно, я такова, что вполне еще могу вызвать суматоху!

При дворе наступило время проводить встречи по борьбе. Сын мой захотел участвовать в них, я его снарядила как надо и отправила. Сначала он явился к отцу засвидетельствовать почтение, дальше они поехали в одном экипаже. А вечером сын вернулся домой в сопровождении тамошнего прислужника. Я расстроилась, потому что считала, что Канэиэ должен был привести мальчика сам.

На следующий день сын, как и вчера, снова отправился на состязания, но отец уделил ему мало внимания и вечером отослал обратно домой, распорядившись:

— Кто-нибудь из ведомства!

Когда все окончится, проводите его домой!

Сам он уехал раньше. Я чувствовала, как этим огорчен мальчик: он рассчитывал, что вернется домой вместе с отцом, и теперь не знал, что делать дальше. Сама я чувствовала себя разбитой на части.

И вот настала восьмая луна. Вечером второго числа, при светильниках, внезапно появился Канэиэ. К моему удивлению, он произнес:

— Вели крепко запереть ворота: завтра мы в затворничестве [34] .

Я сделалась совершенно вне себя. Мои дамы собрались вокруг; они сгрудились, и с их стороны до моих ушей доносилось:

— Спокойнее! Спокойнее! — но это лишь подзадоривало меня. Я осталась с Канэиэ с глазу на глаз, и несомненно, выглядела подавленной и понурой.

Канэиэ пробыл со мной до утра и весь следующий день до темноты, и сказал только:

— Мое сердце не изменилось, почему ты считаешь, что я стал хуже?

Нет смысла приводить здесь мои слова.

Пятого числа, в день объявления новых назначений чиновников, Канэиэ был объявлен генералом — это было действительно большим продвижением, событием очень радостным. После этого я стала видеть его немного чаще.

— На теперешнем Собрании Дайдзёэ (Первого вкушения риса нового урожая), — сказал мне Канэиэ, — попрошу экс-императора высочайше распорядиться, чтобы нашего сына облачили в официальные одежды — присвоили ему ранг чиновника. Это будет девятнадцатого.

Все произошло по обычаю. На церемонии посвящения в совершеннолетние старший советник Гэндзи [35] поднес мальчику придворный головной убор. Мое направление для Канэиэ, согласно оракулу, было неблагоприятным, но когда церемония завершилась, он остался у меня, заявив, что наступила ночь и уезжать уже поздно. В глубине души я не могла не думать все о том же — что все происходит в последний раз.

Девятая и десятая луна прошли в том же духе. Повсюду стоял шум по подготовке к Собранию Первого вкушения риса нового урожая. И я, и мои родственники, хоть и думали, что для нас будут свободные места для обозрения, когда пришли, неожиданно обнаружили, что они совсем близко от государева паланкина. И хотя у меня оставалась горечь при мыслях о Канэиэ, я заметила, с каким блеском проводится церемония, как тут и там говорят:

— О, появились еще выдающиеся особы, эти новые!

По мере того, как я слушала эти разговоры, у меня портилось настроение.

С наступлением одиннадцатой луны все больше стали шуметь по поводу Собрания Первого вкушения риса нового урожая, стало явным ощущение приближения этого дня. Канэиэ, явно опасаясь, что сама я недостаточно хорошо подготовлю сына к принятию ранга, приезжал к нам чаще обыкновенного и понуждал меня предпринимать усилия для того, чтобы наставлять сына.