Дневник инока

Милов Вениамин

В 1948 году, когда Московские духовная академия и семинария находились уже в стенах Лавры, отец Вениамин был назначен их инспектором. Зная, что время его коротко, он требовал, чтобы я чаще приезжал в Загорск — каждое воскресенье. И чувствовалась потребность во взаимной встрече не только моя, но и его.

Помню последнюю с батюшкой Пасхальную заутреню в Лавре — в 1949 году. Приехав вечером, я пробрался в уже переполненный Трапезный храм и вижу, что служит отец Вениамин. Из алтаря меня позвали, и когда я туда вошел, дали нести крест во время крестного хода. Я взял, впереди несли фонарь, а сзади за мной шел батюшка. Это несение креста было символичное — я вскоре женился [172] . Батюшка же был вновь арестован и сослан в Казахстан.

172

Брак у автора воспоминаний был исключительно

счастливым. — Ред.

Местом последней ссылки отца Вениамина стал казахский овцеводческий колхоз в районе Джамбула. Дорога туда лежала через Алма–Ату, и батюшка хотел встретиться с владыкой Гурием, тогда епископом Алма–Атинским, с которым они вместе открывали и поднимали Троице–Сергиеву Лавру. Но епископ Гурий, по понятным причинам, от этой встречи уклонился.

В Казахстан к батюшке ездила Настя, близкая его духовная дочь [173] . Прилетев в Джамбул на самолете, она в течение двух дней на двугорбом верблюде по голой бескрайней степи добиралась до места пребывания батюшки. Войдя в юрту, где среди казахов сидел отец Вениамин, со слезами упала ему в ноги.

173

Настя — Акимова Анастасия Михайловна (монахиня Анастасия; 28 дек. 1904 – 28 апр. 1977 г.). Род. в Тверской обл., Турыгинский р–н, дер. Артемово. С 7 лет — сирота. В Москву приехала 11–ти лет. Жила у знакомых на положении работницы — помогала по хозяйству, в булочной, смотрела за детьми. С 1927 по 1959 г. работала на трикотажной фабрике"Красный Восток". Монашество приняла в 1972 г. в Курске, постриг совершал игумен Герасим. Владыку Вениамина знала еще до его пострига (видимо, по Данилову монастырю). Настя была человеком деятельной любви, всегда благодушной, всем довольной, ко всем радушной, очень легкой в общении, жертвенной. Воспитывала детей сестры, помогала им материально и духовно. Владыке Вениамину была предана беззаветно. — П. П.

Батюшка квартировал у сосланной в те края немки с Поволжья. Казахи довольно мирно к нему относились, даже, рассказывала Настя, подарили однажды миску, полную вареных бараньих хвостов, — знак расположения, с которым, правда, батюшка не знал, что делать. Но он очень страдал физически от сырости — и климата, и помещения, в котором должен был жить."Душевно живу, слава Богу, а телесно переживаю много недомоганий. Уже и зубов нет, а флюсы не перестают регулярно мучить. Частенько болит почему-то горло, — думаю, от сырости помещения. И ноги дают себя знать"."Зимой никогда не раздеваюсь на ночь. Вечером натопишь углем печку, а к утру все тепло куда-то исчезает. С земляного пола тянет какой-то сыростью, хотя я застилаю его половиками. Оттого вечно простужаюсь"."От сырости и дождя за последнее время у меня возобновился ишиас. Трудно повернуться, трудно встать с постели и делать что-либо необходимое в личном житейском обиходе. К тому же температура, а в связи с этим бессонница…. Характерно… что я крайне оберегал спину. Посланную когда-то Вами желтую шерстяную рубашку не спускал с плеч, спал в одежде, завертывался в два одеяла сверху. И, несмотря на предосторожности, неуловимая волна сырости все-таки пробила броню одежды и воспалила нерв".

Находясь в ссылке, батюшка изучил казахский язык и составил казахско–русский словарь, как писал, на двадцать тысяч слов. Этот труд, если бы его издали, мог бы стать поворотным в его судьбе. Но он почувствовал, что этого поворота допускать не нужно, и по–прежнему принял свою судьбу как Промысл Божий. Родителям моим он тогда написал:"…в душе явилось колебание: продвигать ли работу, когда, кроме земной критики, я стою пред посмертной ответственностью. Потому решил обождать. Для самолюбия словарный труд кое-что может дать, а для души — минус".

Не могу не сказать здесь особо, отвлекаясь от последовательности воспоминаний, об исключительной требовательности отца Вениамина к самому себе — вплоть до того, что, став монахом в достаточно молодом возрасте, он больше не встречался с тогда еще живой горячо любимой матерью (кстати, как и отец Аристоклий). Батюшка был очень строг внутренне, всегда ответственно собран. Он знал настоящую цену духовной жизни. И это знание, естественно, влияло на его отношение к окружающему миру. Так, в иконописи он не терпел"нестеровщину", как сам выражался, — болезненную экзальтацию в изображении святых. Святость в понимании батюшки — всегда скромна, но здорова, а не болезненно–мечтательна. Вот почему он был и против"игры в монашество", подделки, даже совсем невинной, например, мальчиковой обуви у девушек, считавших благочестивым в одежде подражать монашкам. Можно было услышать в таких случаях:"Не рядись!". Помню, после долгой вынужденной разлуки, увидев меня отрастившим бороду, сказал:"Побрейся".

К монашеству он тоже не склонял. Показательно, что ни одна из окружавших его духовных дочерей при жизни отца Вениамина монахиней не стала. И лишь после его смерти некоторые

из них, Анастасия и Клавдия, приняли тайный постриг. Но, обладая даром прозорливости и очень строгим, внимательным отношением к предощущаемому, батюшка, например, ревностно охранял Федора Воробьева (будущего архимандрита Фео–дорита [174] ) от стремления к женитьбе. Помню рассказ Евдокии Адриановны об их последней случайной встрече у отца Вениамина во Владимире. Федор нравился Евдокии, а она — ему. Батюшка, конечно, это знал и ощутимо показывал неудовольствие такой встречей, всячески стараясь — и очень символично — не допустить их совместного ухода от него. Воробьев жил и работал тогда в Петушках по Нижегородской дороге. Выпроваживая Евдокию, отец Вениамин посадил Федора на свое место за столом, начал как-то особенно угощать… Уже на вокзале, сидя в вагоне, Евдокия Адриановна увидела бегущего, опаздывающего на поезд Федора и поняла, что больше с ним не встретится. Не сразу, спустя годы, Федор Иванович Воробьев принял монашество, стал насельником Троице–Сергиевой Лавры, архимандритом. Евдокия же Адриановна так и осталась просто Христовой невестой. Очень легкая, всегда лучезарная по приходе из церкви, сильная горячей, искренней верой, она пламенела сердцем к Богу.

174

Архимандрит Феодорит (Федор Иванович Воробьев; 1899–1973) был насельником Лавры 17 лет (с 1956 г.), в том числе 11 лет — благочинным. До сих пор многие прихожане помнят его замечательные проповеди. — Ред.

Удивительная закономерность: Евдокия Адриановна — сначала у отца Аристоклия, потом у отца Вениамина; Агриппина Николаевна — сначала у отца Павла (Троицкого) [175] , потом у отца Всеволода Шпиллера; Ольга Серафимовна (Дефендова, в тайном постриге монахиня Серафима) — сначала у митрополита Макария (Невского), потом у отца Сергия (иеромонаха Серафима) в Отрадном — целая цепочка жен–мироносиц, скромных, самоотверженных женщин, которые всем, чем могли, служили русским праведникам, старцам.

175

Иеромонах Павел (Троицкий; 1991 г.) — бывший насельник Данилова монастыря, арестовывался в конце 20–х г. и в 1939 г. Провел в лагерях более 15–ти лет. После освобождения в 1955 г. жил затворником в д. Кувшиново Тверской обл. — Ред.

Закономерна и взаимопомощь старцев в отношении их духовных чад. Когда регулярно арестовывали и ссылали отца Вениамина, то заботу о нашей семье принимал на себя отец Исаия, бывший келейник отца Аристоклия. Мы с ним ни разу не встречались лично. Но через общих знакомых многократно прибегали в трудные минуты к его помощи. Старец отечески оберегал нашу жизнь, совершая своими молитвами чудеса.

Осенью 1954 года, по окончании срока ссылки, отец Вениамин был вызван в Москву. И вновь на него обрушились страдания… Прилетев в Москву из Джамбула на небольшом самолете, который в пути страшно болтало, — а батюшка физически не переносил качки, и любой, даже небольшой, перелет был для него мучителен, — он в тот же день ночью должен был из Внукова лететь в Одессу для встречи с Патриархом Алексием I, который на следующий же день с ним вместе возвращался самолетом в Москву.

Зная, что с нашей семьей в домашних условиях он последний раз в жизни может встретиться только сразу по возвращении из Казахстана, между двумя аэродромами, батюшка в тот день в последний раз позвонил в нашу дверь.

Предчувствие потери отца Вениамина не оставляло меня. Помню его слово во время хиротонии во епископа 4 февраля 1955 года. Он сказал тогда, что живет одиннадцатый час жизни и что его жизнь и жизнь вообще стремительно идет к своему рубикону [176] . Помню и слова совершавшего хиротонию Патриарха Алексия I:"Что я могу тебе сказать? Ты лучше меня все знаешь". Во время хиротонии батюшка был светящимся.

176

Рубикон — река, разделяющая северную и центральную Италию, ставшая символом трудного и окончательного выбора, рубежа, благодаря Юлию Цезарю, который, перейдя эту реку со словами:"Жребий брошен", повел свои войска на Рим.

Назначенный епископом в Саратов, владыка столкнулся с большими трудностями. Со слов моей матери, навещавшей его, знаю, что в Саратове тогда было много сектантов, которые держали себя очень дерзко, вызывающе — демонстративно нарушали спокойствие богослужения, устраивали провокации священству и т. д. Гражданские власти, по понятным причинам, смотрели на эти безобразия снисходительно.

Но знаю я и другое. За несколько месяцев своего епископства владыка Вениамин снискал настолько сильную любовь паствы, что в Саратове до сих пор живет память о нем как о милости Божией, явленной городу.