Дневник Кости Рябцева
Шрифт:
Так как я разошелся с Сильвой, то мне не с кем было дружить, и я все чаще бываю с Черной Зоей. Она мне призналась, что раньше меня ненавидела за всякие придирки. И что переменила ко мне чувства после спектакля, когда я очень ловко вышиб рапиру из рук Сережки Блинова.
Занятия мои идут нормально. Головные боли прекратились и ф-ф-п-п — тоже. Я каждое утро обтираюсь снегом.
Сегодня ко мне подходит Сильва и говорит:
— Костя Рябцев, я принуждена тебе сказать, что окончательно переменила мнение о тебе. Раньше я думала, что ты настоящий комсомолец
— Я никогда не притворялся, — отвечаю я. — И откуда ты знаешь мою настоящую идеологию?
— Тебе это прекрасно известно. Но и мне известно, что вы устраивали с Веней Палкиным.
— Прежде всего, я ничего не устраивал, а только ходил. А потом, значит, это ты писала анонимки?
— Ах ты дрянь ты эдакая, — говорит Сильва и смотрит мне прямо в глаза. — И ты мог это сказать? Хорош!
Повернулась — и уходит.
— Стой, Сильва, — говорю я. — Ты действительно думаешь, что у меня не комсомольская идеология?
— Я с тобой и разговаривать-то не хочу. — И ушла.
Мне было до крайности обидно, но я ничего не мог сделать, потому что отчасти она права. Хотя я никогда не притворялся.
Но все-таки я ей докажу.
Произошел большой и все-таки не совсем понятный скандал.
В школу явился служитель культа (поп) — отец Лины. Он вызвал Зин-Палну, и они долго объяснялись. Отец Лины, весь красный, что-то доказывал Зин-Палне, а она только разводила руками. Это было в шкрабьей комнате, поэтому никто ничего не слышал. Потом Зин-Пална, страшно взволнованная, ушла вместе с отцом Лины и вернулась только к концу уроков.
Сейчас же было созвано собрание шкрабов, а мы распущены по домам.
Мне очень тяжело будет написать это, но я все-таки напишу.
Сегодня, как только я пришел в школу, Зин-Пална вызвала меня к себе.
— Вы будете, Рябцев, со мной говорить вполне искренне? — спрашивает она.
— Буду, — сказал я и гляжу ей прямо в глаза. (Мне надоело врать.)
— Скажите, вы бывали на этих сборищах, которые устраивал Веня Палкин?
— Бывал.
— Вам приходило в голову, что вы этим не только срываете школьные занятия, но и подводите всю школу?
— Даю честное комсомольское слово, что не приходило.
— Что ж вы думали о связи школы с этими… явлениями?
— Я думал, что… раз это устраивается вне школы, то… одно к другому не имеет отношения.
— Ну, допустим так. А то, что случилось с Линой, вы знаете?
— Я видел, что она не ходит в школу и что это стоит в какой-то связи с… капустниками, но, даю честное слово, определенно не знаю.
— Лине придется уйти из школы, и она уезжает на Украину. Я думаю, вы сумеете так же молчать про наш разговор, как вы молчали про ваши капустники?
— Зинаида Павловна, я, конечно, буду молчать, — сказал я, и у меня в горле перехватило. — Только… Я думаю, что девчатам все уже известно гораздо лучше меня.
— Я с ними уже говорила. Ступайте.
— Погодите… Зинаида
— Да. Имеет, — твердо сказала Зинаида Павловна. — Теперь идите.
Я ушел — только не в школу, а домой.
После записи 25 марта в тетради вымарано несколько страниц.
Вчера я получил письмо от Лины:
«Костя Рябцев! Я тебя теперь не виню ни в чем и понимаю, что сама очень виновата. Костя Рябцев, когда ты получишь это письмо, то я буду так далеко от тебя, что мне не будет стыдно. Я теперь начинаю новую жизнь, а все то, старое, прошлое и мрачное, осталось позади и вычеркнуто из моей жизни навсегда.
Знай, что я сошлась с В. П. из-за тебя. Верней, со зла на тебя и с отчаяния, что ты со мной груб и что так глупо и пошло вышло наше самоубийство. Все это прошло, прошло, прошло, — и теперь мне так легко… Я советую тебе тоже бросить такую жизнь, потому что, кроме беспросветного мрака, ты ничего не получишь. А все прекрасное в жизни у тебя, как и у меня, еще впереди.
Тоже узнай, что письма писала всем родителям я. Я мучилась, я страдала и хотела все это прекратить, только не знала как. Вот и выдумала. Мне стало от этого еще тяжелей. И только теперь, вырвавшись из мрака на свободу и свет, я поняла, как была глупа.
Ты напрасно говорил с Сильвой о том, — помнишь, там, в костюмерной… Сильва не такая. Во время самых тяжелых моих переживаний она ухаживала за мной, как сестра, хотя раньше я была с ней груба.
Прощай, Костя Рябцев! Живи счастливо и помирись с Сильвой. А меня забудь — навсегда, навсегда… Лина».
Как все-таки скверно, когда не умеешь жить!
Сегодня на улице встретил Веньку Палкина, в модном пальто и с папироской в зубах, с тросточкой.
— А, Костя, — говорит, — все еще маринуешься в коптильнике?
— Да, все еще учусь в школе.
— Охота тебе… Знаешь что? Приходи завтра ко мне на квартиру. Я там же живу. Будут девчата, — не ваши кислые школьные, а настоящие девочки, добрые. Вино новое выпустили. Приходи!
— Ну что ж? — сказал я. — Приду. А из наших кто-нибудь будет?
— Как же, будут! Все хорошие товарищи. Так придешь?
— Приду. До свидания.
Дело было вот как.
Я, как всегда, пришел к Веньке в Ивановский парк часам к девяти. Там у него было в сборе народу человек двенадцать. Все сидели за столом, а родителей не было, — они всегда уходят, когда у Веньки капустники.
Теперь я все могу писать, и поэтому — что такое капустники? Капустники — это выпивка и гульба с девчатами, только не такая, как по улицам с ними гулять, а лапанье в обнимку, поцелуи. Посередине стола ставится кислая капуста с постным маслом, ее все очень любят. Потом все пьют самогон, пока не напиваются. Я, кроме лапанья, ничего не видел, а теперь я догадываюсь, что было и похуже.