Шрифт:
Мой отец был коммунистом. Конечно, он не был им всегда, до самой смерти. Если говорить точно, отец состоял в коммунистической партии всего несколько лет — с 1944 года и где-то до 1950-го. Спустя какое-то время он стал возмущаться партийными ограничениями и начал ругать всех политиков, или почти всех: «Болваны! Тупицы! Убийцы!» В семье и предположить не могли, что он станет коммунистом. Его отец всю жизнь читал только одну книгу — Библию (а мать так и Библию знала лишь понаслышке) и не интересовался политикой, правда, одобрительно отзывался о кайзере Вильгельме II. Когда моему отцу было десять лет, дед даже взял его с собой на тренировочный плац позади казармы, потому что кайзер всех немцев приехал с визитом в соседнюю страну, чтобы посетить самые красивые ее города, и принимал военный парад. Небо было синим-синим, ну прямо королевская погода, как раз для приема кайзера. Толпа людей, все в прекрасном настроении. Отец был немного мелковат для своего возраста, поэтому ему разрешили пройти к ребятишкам, стоявшим впереди, и через их головы он видел, как мимо, совсем близко, проскакала группа всадников в роскошных мундирах, у каждого свое украшение на голове. Золотые шлемы, красные плюмажи, островерхие каски, национальные
Год спустя, когда началась Первая мировая война, отец моего отца — человек вообще-то спокойный — все еще кричал «ура!» и «вперед!», да и все в городе кричали, или почти все. Французское и итальянское тогда было не в чести, и мой отец читал немецкий журнал «Верный товарищ», на обложке которого были изображены или военные корабли, палящие из пушек, или солдаты, поднимающиеся из окопов и что-то кричащие. В остальном отец почти не замечал, что идет война. Пожалуй, и восторг деда поубавился, а в конце войны так и вовсе пропал. Мать отца не говорила про войну ни слова. Отец ходил в гимназию позади собора, учил древнегреческий и латынь и всегда, сам того не желая, был первым учеником. А дома он чувствовал себя глупым, потому что брат Феликс, старше его на два года, тоже был лучшим в классе. Если отец получал сплошные «шестерки» и лишь по физкультуре «пять с половиной», то у Феликса по всем предметам стояло «отлично» (не говоря уж про прилежание и поведение, которые были слабым местом отца). При этом отец играл в футбол лучше, чем Феликс, то есть Феликс вообще не играл в футбол. Он сидел за книжками, которые оставались безупречно чистыми, даже если он перечитывал их по десять раз. Отец забивал больше всех голов во второй команде юниоров «Олд бойз», играл центральным нападающим, и его называли малыш-бомбардир. А может, это только он сам себя так называл. Большая политика не интересовала его. Бои под Седаном и Верденом были так далеко. Он даже Ленина не встречал, хотя такая встреча вполне могла произойти, поскольку будущий революционер ходил по тем же улицам, что и мой отец. Потом он иногда думал, что, может, и видел Ленина; они ведь запросто могли столкнуться: отец с мячом под мышкой, и тот, весь в черном, мрачно бормочущий ругательства себе под нос. Сердце никак не подсказало отцу, что он только что видел своего кумира, то есть того, кто позднее станет его кумиром… Но всеобщую стачку он помнил. Ему было тогда шестнадцать, и издалека, с Соборной площади, он услышал стрельбу и крики. Улица была пустынной, такой пустынной, что он не решился выйти из дома. И про революцию в России он тоже слышал мимоходом. Куда опаснее был грипп, который тогда свирепствовал в городе. Умер дед, отец матери, и дядя Макс тоже. И дальняя родственница, двоюродная бабушка, которую он почти не знал. Родители очень плакали… В двадцатые годы самым «политическим» поступком отца было его вступление в студенческий союз, который считался прогрессивным, потому что его члены не дрались друг с другом на саблях до кровавых ран. Более того, дуэлянты, студенты со шрамами, были их врагами. А вечерами они сидели за столиком в ресторане «Гармония» и, громко чокаясь пивными кружками, возмущались, что высокие должности в государстве и места в правлении крупных фирм всегда достаются древним родам Гельвеции и Ренании, их толстым сынкам с загрубевшими шрамами на физиономиях. Члены союза «Цофингия», к которому принадлежал отец, были сыновьями столяров, слесарей, железнодорожников. (Отец моего отца был учителем народной восьмилетней школы.) Они не сомневались, что однажды, совсем скоро, придут к власти и уж тогда-то дадут под зад этим богатым избалованным деткам… Женщин у отца тогда еще не было…
С коммунистами он сошелся только в тридцатые годы. Ему уже было под тридцать, такой весь из себя молодой интеллектуал. И выглядел он соответственно: очки, начинающаяся лысина, сигарета в углу рта. Он курил всегда, даже когда разговаривал, читал или ел, и новые друзья, коммунисты, спрашивали, как же он спит или целуется. Никаких проблем, отвечал отец. Целуется он мало, а спит и того меньше. Друзья тоже курили, и еще они пили, но не так, как мой отец, а много и с удовольствием. Все они были художниками, только один — архитектором. За год до того, как к ним примкнул отец, они объединились в группу, которую назвали по году образования: «Группа 33». Отец, не умевший рисовать, был у них чем-то вроде секретаря. Он распоряжался деньгами (именно он!) и пытался уговорить галерейщиков выставлять картины его друзей. По вечерам они сидели в «Ристоранте Тичино», итальянском ресторанчике за товарной станцией, который все называли разбойничьим притоном, потому что его облюбовали люмпен-пролетарии, девицы легкого поведения и художники. Хозяин по имени Луиджи, и вправду родом из Тичино [1] , был активным членом группы. Иногда, прямо за стойкой, он пел песни своей родины или «Интернационал», и тогда ему подпевал весь ресторан. Художники и мой отец рассуждали об африканском искусстве и Пикассо, о сюрреалистах и диктатуре пролетариата, которая положит конец вопиющей к небесам несправедливости капитализма. Их пугал стремительный взлет популярности Гитлера, и они частенько высмеивали его. Чем беспардоннее действовал Гитлер, тем больше они восторгались Сталиным; над ним они не смеялись. Конечно, они слышали о показательных процессах, но считали эти слухи клеветой. (Потом война сделала Сталина вне всякой критики. Кто, кроме него, мог дать отпор этому чудовищу Гитлеру? А победа под Сталинградом, положившая начало поражению нацистов, даже называлась его именем.) Но и тогда отцу не пришло в голову вступить в коммунистическую партию, хотя в карманах почти всех его друзей-художников лежали партбилеты.
1
Кантон
Испанская война! Два художника, едва услышав про франкистский путч, уехали на велосипедах в Испанию и воевали там в Толедо. Один из них вернулся и молча уселся за привычный стол в ресторане. Он совсем не изменился, только разговаривать перестал. Ни звука не произнес о том, что случилось с его товарищем. На третий день художника арестовали прямо за столом. Военный трибунал осудил его на пять месяцев тюрьмы за то, что он, швейцарский солдат, служил в иностранной армии. Мой отец, полагавший, что Швейцария должна быть благодарна своим героям, которые хотели защитить демократию, каждую среду ездил в Ленцбург, а может, в Аарбург, в общем в какую-то военную тюрьму, и привозил художнику сигареты, шоколад и краски. Тот продолжал молчать и мрачно курил. Только один раз пробурчал, что краски отец может не привозить. Он никогда больше не будет рисовать…
Наконец отец созрел для партии. Но почувствовал это, лишь когда ее запретили, в начале Второй мировой войны, и, как только ее снова разрешили, в 1944 году, сразу же подал заявление. Однако партии не позволили называться по-старому, теперь это была не Коммунистическая партия, а Партия труда. Разумеется, его друзья снова — или все еще — были ее членами. Один художник, который любил Эрнста Людвига Кирхнера, но ценил также и оптимизм советских реалистов, и архитектор выставили свои кандидатуры на выборы в муниципалитет. Отец тоже дал себя уговорить и поставил свое имя в конце списка.
— Не волнуйся, тебя никогда не выберут!
Он даже выступил с речью в зале «Фольксхауз» и был поражен, насколько это оказалось просто. Собственно, он только крикнул: «Товарищи!» — и тут же разразилась бурная овация. Тогда он опять крикнул «Товарищи!», потом еще четыре или пять раз, когда начинал путаться в мыслях, говоря о жалком положении городского образования… Выборы не только сделали партию социал-демократов сильнейшей в городе, но и дали политическую власть коммунистам, которые до той поры все еще размахивали кулаками за задернутыми шторами в задних комнатах у себя дома. Восемнадцать мест, с первой попытки. Еще чуть-чуть — и выбрали бы моего отца, который значился в списке под номером 19. Теперь он был первым кандидатом на замену и мог войти в городской парламент, если умрет кто-нибудь из членов совета. Но никто не умер…
Партия труда даже провела своего человека в правительственный совет. Он получил самый маленький и непрестижный департамент, ведавший трамваями и школами; смысл объединения трамваев и школ в одном департаменте никто не мог внятно объяснить. Когда после выборов отец пришел к нему в кабинет, собираясь начать заниматься обещанной избирателям школьной реформой, товарищ регирунгсрат [2] сидел за пустым письменным столом и катал взад и вперед миниатюрный трамвайчик, очень похожий на настоящий. Игрушку он получил в подарок от профсоюза общественного обслуживания. Он перевел пустой взгляд на отца. Школьная реформа, ну да, конечно, школьная реформа. Понятно, понятно. Но его только что выбрали, и, похоже, это было для него самым важным. Он улыбнулся трамвайчику. Отец вышел, хлопнув дверью кабинета, потому что всегда хлопал дверьми всех кабинетов, где его разозлили. Все еще негодуя, он заявился в ресторан, где знаток Кирхнера и архитектор, нынешние члены муниципалитета, долго успокаивали его. В тот вечер отец выпил больше, чем обычно, значительно больше, и к закрытию заведения был так пьян, что архитектор пошел в телефонную кабинку в туннеле под железной дорогой, позвонил жене моего отца и сказал, что ей придется помочь мужу добраться до дома. Она приехала почти сразу, на велосипеде, подхватила отца под руку и потащила их — справа велосипед, слева муж — домой. У отца был огромный букет роз, который он прижимал к себе обеими руками. Она спросила, для кого эти цветы, но он только хохотал и кричал, как она необыкновенно хороша, как он ее любит и что сейчас скажет ей, что он подумал, когда увидел ее в первый раз. Конечно, она уже слышала это от него.
2
Старший государственный чиновник.
— Ну и что же ты подумал?
— Видение!
Отец увидел ее, когда она выходила из автомобиля у летнего казино, в белом вечернем платье и шляпе размером с хороший зонт. Красные губы, черные волосы, распущенные по спине. Его как молнией поразило, и он сразу понял: или она, или никто.
— Или ты, или никто! — пробормотал он и сделал такой резкий рывок в сторону, что велосипед упал. — Я это сразу понял.
Через несколько лет он опять встретил ее и опять перед казино, правда, уже без автомобиля и шляпы, и, прежде чем она дошла до двери, спросил, не выпьет ли она с ним лимонаду или бокал шампанского. Она серьезно посмотрела ему в глаза и улыбнулась. Тогда он спросил, не выйдет ли она за него замуж. Она снова стала серьезной, еще раз посмотрела на него большими черными глазами и согласилась. Он представился:
— Карл! — И спросил, как ее зовут.
Ее звали Клара, Клара Молинари. Меж тем принесли шампанское, и они молча выпили. Потом она сказала, что видит его, Карла, сегодня не впервые. Она уже видела его — в другой жизни — несколько раз, на концерте, с красивыми молодыми женщинами, всякий раз с новой, а потом в баварской пивной, куда она зашла со своей лучшей подругой, виолончелисткой, выпить вина. С ним сидели сразу все три его дамы, и он рассказывал анекдоты один за другим. Было очень смешно. Она тоже смеялась, а ее подруга просто хохотала.
— Вы пили не пиво? В баварской пивной? — спросил отец. — И были без мужчин?
— Не пиво. И без мужчин.
Они поженились, может, и не в тот же вечер, но как-то очень быстро. В бюро регистрации браков с ними были только виолончелистка и Феликс, брат отца.
Отец был безмерно счастлив, когда перенес жену на руках через порог своей холостяцкой квартиры. В их первую брачную ночь, нет, еще до нее, они рассматривали фотографии, сидя на отцовской кушетке. Клара хотела, чтобы отец получше ее узнал, и притащила их в голубой коробке. Вот так он увидел отца Клары, строгого мужчину с черной бородой, и ее мать, казавшуюся более мягкой.