Дневник моих встреч
Шрифт:
Бедный Маяковский не избежал и этой участи. Вот примеры его рекламных лозунгов:
Нигде кроме, Как в Моссельпроме!Или:
В особенности хороши Резинки и карандаши!Или еще:
Прежде чем идти к невесте, Побывай в Резинотресте!49
Гастрономический
И так далее…
Подобное, для многих неожиданное, оголение произошло и с прежним попутчиком Маяковского, «футуристом» Игорем Северяниным, перебравшимся после революции в тогда еще свободную Эстонию. Помню напечатанное там им стихотворение:
Привет Республике Эстляндской, Великой, честной и благой, Правленья образ шарлатанский Поправшей твердою ногой. Приятно сознавать, что хлеба Нам хватит вплоть до сентября, Что эстов одарило небо, Их плодородием даря. И, как ни хмурься Мефистофель, Какие козни нам ни строй, У нас неистощим картофель: Так здесь налажен жизни строй.Александр (Сашура) Беленсон напечатал по этому поводу следующее: «Лично мне цитированная поэма представляется ничем не хуже прежних, столь популярных поэз флердоранжного Игоря Северянина. Просто маленький сдвиг в области темы — все-таки ведь революция прошла».
Таким образом, разделенные географически и политически, Маяковский и Северянин снова стали попутчиками.
Писать о Маяковском трудно: он представлял собою слишком редкий пример человеческой раздвоенности. Маяковский-поэт шел рядом с Маяковским-человеком; они шли бок о бок, почти не соприкасаясь друг с другом. С течением времени это ощущение становилось порой настолько реальным, что, разговаривая с Маяковским, я не раз искал глазами другого собеседника.
Живя в Париже и говоря о Маяковском, нельзя не вернуться к его парижским поэмам. Тем более что ни одна из них, по причинам вполне понятным, никогда не была переведена на французский язык. Впервые они появились на этом языке лишь в 1958 году, в моем переводе для книги «Maiakovsky inconnu» (изд. Pierre Jean Oswald, Париж).
Еще один платеж, оплата путешествия: поэма «Прощание (Кафе)».
Обыкновенно мы говорим: все дороги приводят в Рим. Не так у монпарнасца. Готов поклясться — и Рем, и Ромул, и Ремул, и Ром в «Ротонду» придут или в «Дом». . . . . . . Вплываю и я: «Garon, un grog am^ericain!» . . . . . . Но вот пошли вылупляться из гула и лепятся фразой слова: — Тут проходил Маяковский давеча, хромой — не видали рази? — А с кем он шел? — С Николай Николаичем. — С каким? — Да с великим князем! — С великим князем? Будет врать! Он кругл и лыс, как ладонь. Чекист он, послан сюда взорвать… — Кого? — Буа-дю-Булонь. Езжай, мол, Мишка… Другой поправил: — Вы врете, противно слушать! Совсем и не Мишка он, а Павел. Бывало, сядем — Павлуша, а тут же его супруга, княжна, брюнетка, лет под тридцать… — Чья? Маяковского? Он не женат. — Женат, и на императрице. — На ком? ЕеЕсли поэмы «Notre-Dame», «Версаль» и «Жорес» не нуждаются в дополнительных комментариях, то поэма «Кафе», напротив, требует некоторых пояснений. Маяковский вынужден был высмеять, оклеветать русскую эмиграцию. Это входило в получаемый им «социальный заказ» и в оплату путешествия. Но подобный сорт клеветы был, по существу, весьма невинен. В самом деле, где, в каких монпарнасских кафе такая масса русских эмигрантов могла болтать подобную чепуху о Маяковском? В те годы в «Ротонде», в «Доме», в «Куполе», в «Closerie des Lilas» можно было встретить Эренбурга (уже ставшего советским гражданином), Цадкина, Сутина, Кикоина, Кремня, Пуни, Терешковича, Ларионова, Липшица, Мане-Каца, Орлову, Шагала, поляков Кислинга и Зборовского… Но никогда — ни одного русского эмигранта, который не знал бы, кем был Маяковский. Русские эмигранты этой категории собирались в те годы в маленьких русских ресторанчиках вроде «Чайки», возле моста Мирабо, и когда время от времени я заходил в эти симпатичные заведения, чтобы отпробовать руссейшего борща или сырной пасхи, я никогда не слыхал, чтобы тамошние посетители в своих беседах упоминали имя Маяковского: они судачили на совершенно иные темы.
Я принял это стихотворение за шутку и, разговаривая о нем с Маяковским, в свою очередь расхохотался. Однако Маяковский, к моему удивлению, даже не улыбнулся. Я его не узнал.
Цикл «Париж» заканчивался коротеньким стихотворением «Прощанье». Но это прощание с Парижем отнюдь не было окончательным: оно было написано в 1925 году. Последние строки говорили:
Я хотел бы жить и умереть в Париже, Если б не было такой земли — Москва.Драматический отзвук этой фразы имел двойственный смысл. В мыслях советских «контролеров» Маяковского она была лестной для Москвы (иначе говоря — для советского режима). В их представлении Маяковский хотел сказать, что Москва привлекала его и звала к себе сильнее, чем Париж. Но для Маяковского та же фраза означала, что он не может остаться в Париже, так как Москва (то есть советская власть) требовала, приказывала, обусловливала его возвращение в СССР. Эмигрировать, как многие другие русские поэты?
Нет, Маяковский слишком любил славу. И это отнюдь не упрек по его адресу. Кроме того, он все еще заставлял себя верить, что иллюзии, которым он поддался, еще окончательно не потеряны.
Вернувшись в Париж в 1927 году, Маяковский остановился, как и раньше, в маленьком отельчике «Истрия» на улице Campagne-Premiere. При нашей первой встрече в кафе «Дом» он ответил мне на мои расспросы о московской жизни:
— Ты не можешь себе вообразить! Тебя не было там уже три года.
— Ну и что же?
— А то, что все изменилось! Пролетарии моторизованы. Москва кишит автомобилями, невозможно перейти через улицу!
Я понял. И спросил:
— Ну, а социалистический реализм?
Маяковский взглянул на меня, не ответив, и сказал:
— Что же мы выпьем? Отвратительно, что больше не делают абсента.
Абсент вызывал в его памяти образ Верлена, о котором Маяковский писал (тоже в одной из парижских поэм):
Я раньше вас почти не читал, а нынче — вышло из моды, — и рад бы прочесть — не поймешь ни черта: по-русски — дрянь, — переводы.В 1927 году Маяковский прожил в отельчике «Истрия» с 29 апреля по 9 мая. Этот чистенький отельчик он, конечно, тоже должен был выбранить:
Я стукаюсь о стол, о шкафа острия — четыре метра ежедневно мерь. Мне тесно здесь, в отеле «Istria», на коротышке rue Campagne-Premiere.Я не помню, где Маяковский останавливался в Париже в 1928 году, в котором он написал пьесу «Клоп». Но этот год был также годом начала знаменитых сталинских «чисток»: арест Троцкого и его высылка в Алма-Ату (Туркестан); арест и высылка свыше сорока других ближайших сотрудников Ленина (Раковский, второй посол во Франции; Карл Радек и другие).