Дневник моих встреч
Шрифт:
Ник. Оцуп бесстрашно берется за большие темы, стремится сворачивать с проторенных дорожек и если еще не завоевал ни одной незавоеванной области, то любит звонким юношеским голосом заявлять о своих намерениях. В стихах Оцупа ценно его твердое стремление идти всегда вперед, выискивать новые (или кажущиеся ему новыми) образы и ритмы, ценно его пылкое честолюбие оруженосца, стремящегося поскорей стать рыцарем. Стихи Оцупа образны, звонки, радуют своей крепкой мускулатурой и благородным холодком:
Я спешу в осеннем трамвае, Он осыпал листья билетов, И стоит кондуктор, как дерево, Голое под влажным ветром.Все, сделанное
Всеволод Рождественский взрослее Оцупа, но у музы, которая порой посещает его, мало сходства с небесной девой, вручившей Пушкину свою семиствольную цевницу. Муза Рождественского чувствительна и робка, как провинциальная барышня. У нее глаза на мокром месте, и все неисчерпаемое изобилие мира для нее — лишний предлог прослезиться. У нее свои вкусы; пианола — вместо цевницы, чай с малиновым вареньем — вместо вина, „требник деда моего“ — вместо „Илиады“… Рождественский культурен, начитан, осторожен, порою находчив… Он находится на перепутье. Ему предстоит… решительно обломав себя… выйти на широкую дорогу истинной поэзии (способностей у него хватит)…
Сергей Нельдихен в короткий срок (полгода) сделал большие успехи. Несколько стихотворений, написанных им в последнее время, выгодно выделяются своеобразием и остротой. Он не задается мировыми темами, а просто описывает повседневную жизнь и будничные переживания такими, как они есть. Его стихи нередко бывают оживлены каким-нибудь выпадом, приятным своей вздорностью или неожиданностью. Можно сказать, что С.Нельдихен нашел нужную манеру для цикла стихотворений и удачно использовал ее… Поэт находит себя, когда он отыскал в своем творчестве некий стержень, который служит ему опорой в его непрестанном стремлении вперед… То, чего Нельдихен достиг, заслуживает быть отмеченным».
Как мы знаем, Ирина Одоевцева стала не только прекрасной поэтессой, но также женой и спутницей Георгия Иванова, который посвятил ей свою книгу «Портрет без сходства» и много отдельных стихотворений. Я не могу не привести хотя бы одно из них:
Ты не расслышала, а я не повторил. Был Петербург, апрель, закатный час, Сиянье, волны, каменные львы… И ветерок Невы Договорил за нас. Ты улыбалась. Ты не поняла, Что будет с нами, что нас ждет. Черемуха в твоих руках цвела. Вот наша жизнь прошла, А это не пройдет.Нет, десяти строк недостаточно. Вот еще:
Распыленный мильоном мельчайших частиц, В ледяном, безвоздушном, бездушном эфире, Где ни солнца, ни звезд, ни деревьев, ни птиц, Я вернусь — отраженьем — в потерянном мире. И опять, в романтическом Летнем саду, В голубой белизне петербургского мая По пустынным аллеям неслышно пройду, Драгоценные плечи твои обнимая.Эти стихотворения написаны уже в эмиграции, в последние годы жизни Георгия Иванова. Но и в этих стихах, рядом с Одоевцевой — опять Петербург.
«Классическое описание Петербурга почти всегда начинается с тумана, — писал Иванов в своих воспоминаниях. — Туман бывает в разных городах, но петербургский туман — особенный. Для нас, конечно. Иностранец, выйдя на улицу, поежится: „Бр… проклятый климат…“
„Невы державное теченье, береговой ее гранит“ — Петр на скале, Невский, сами эти пушкинские ямбы — все это внешность, платье. Туман же — душа…»
Я помню, как однажды, уже в Париже, говоря со мной о Петербурге, Георгий Иванов после короткого молчания произнес:
— Лондонский туман в Северной Венеции.
Жизнь
«В годы эмиграции, — писал В.Завалишин, — Георгий Иванов как поэт сильно вырос, достиг высокого формального совершенства. Отчасти это объясняется воздействием поэзии Верлена, от которого Георгий Иванов взял прежде всего умение превращать слово в музыку, с ее тончайшими нюансами. Но при этом поэзия Иванова, несмотря на легкую дымку импрессионизма, не утрачивает пушкинской чистоты и прозрачности. Сделав ритм своих стихов по-новому музыкальным, что позволяет воспроизвести сложные оттенки настроений, Георгий Иванов не отрекся от ясновидящей чеканности классического стиха. В этом сочетании музыкальности и классичности — секрет обаяния поэзии Иванова… Поэзия Георгия Иванова воспринимается как траурный марш, под скорбную и величественную музыку которого уходит в сумрак былая Россия. Послереволюционная поэзия Ахматовой и Иванова преображена сочувствием к минувшему, которое превращено в руины».
Начинается самое тяжелое: оторванность от родины, материальные затруднения, болезнь, неисцелимость которой Георгий Иванов отчетливо сознает. Но его поэзия не умирает. Сознание безнадежности не убивает ее, но придает ей неповторимо трагический, ни у кого больше не встречающийся оттенок. Постепенно для Иванова становится ясным: только поэзия и больше — ничего.
То, о чем искусство лжет, Ничего не открывая, То, что сердце бережет — Вечный свет, вода живая… Остальное пустяки. Вьются у зажженной свечки Комары и мотыльки, Суетятся человечки, Умники и дураки.И вдруг — все наоборот:
Художников развязная мазня, Поэтов выспренная болтовня… Гляжу на это рабское старанье, Испытывая жалость и тоску: Насколько лучше — блеянье баранье, Мычанье, кваканье, кукареку.Трагедия, духовный распад, «распад атома» (как назвал Иванов свою замечательную книгу в прозе) расширяются, превращаясь иногда в вопль:
Истории зловещий трюм, Где наши поколенья маются, Откуда наш шурум-бурум К вершинам жизни поднимается. И там, на девственном снегу Ложится черным слоем копоти… Довольно! Больше не могу! — Поставьте к стенке и ухлопайте!И опять — неожиданный покой и даже какая-то нежная нота с легкой иронией:
Голубая речка, Зябкая волна, Времени утечка Явственно слышна. Голубая речка Обещает мне Теплое местечко На холодном дне.И снова:
Строка за строкой. Тоска. Облака. Луна освещает приморские дали. Бессильно лежит восковая рука В сиянии лунном, на одеяле. Удушливый вечер бессмысленно пуст. Вот так же, в мученьях дойдя до предела, Вот так же, как я, умирающий Пруст Писал, задыхаясь. Какое мне дело До Пруста и смерти его? Надоело! Я знать не хочу ничего, никого!