Дневник наркомана
Шрифт:
Я полностью выпал из времени в вечность. Я ощутил себя в близости от некой колоссальной силы, способной влиять во благо и во зло. Я чувствовал себя так, словно только что родился на свет — не знаю, понятно ли говорю. Ничего не поделаешь, я не могу это высказать по-другому.
Словно моментальное осознание: до этого мига в моей жизни так и не случилось ничего существенного. Полагаю, вам знакомо состояние выхода из-под наркоза, вызванного эфиром или закисью азота у зубного врача — вы возвращаетесь куда-то, в какие-то знакомые места, но то место, откуда вы возвращаетесь называется нигде, и все-таки вы там побывали.
Как
Я пробудился от вечности, от бесконечности, от состояния ума несравненно более живого и разумного, нежели все, что мне было известно до сих пор, и хотя я не мог подыскать этому имя, мне открылось буквально следующее — эта безымянная мысль о ничто в действительности была двумя огромными черными сферами, в которых я увидел себя. Припомнилось некое видение из средневековой истории о волшебнике и медленно, неспешно я заскользил вверх из глубин, чтобы уразуметь, что эти две сферы были всего лишь два глаза. И затем уже мне стало ясно — и догадка эта звучала как абсурдная и смехотворная шутка — что эти два глаза были расположены на девичьем лице.
Я смотрел поверх рыдающей туши шантажиста на лицо девушки, которой никогда раньше не видел. "Ладно, это ничего, что не видел. Все равно я знал тебя всю мою жизнь", — сказал я себе тогда. И когда я сказал "всю мою жизнь", я ничуть не имел ввиду ту "мою жизнь" в качестве Питера Пендрагона. Я даже не имел ввиду ту жизнь, что простирается через века. Я имел ввиду жизнь совсем другого рода, с которой столетия ничего не могут поделать.
И затем Питер Пендрагон встрепетнулся и окончательно придя в себя задался вопросом, не слишком ли неучтиво он разглядывает то, что, как подсказывал ему его здравый смысл, было всего лишь лицом довольно ординарной и даже не особенно привлекательной девушки.
Я смутился и торопливо отошел к своему столику. Теперь мне казалось, что официанты уже не один час увещевают графа подняться с пола.
Я допивал свой напиток машинально. Когда я поднял глаза, девушка исчезла.
А сейчас я собираюсь сделать довольно банальное замечание. Надеюсь, оно по крайней мере поможет хоть кого-нибудь убедить в моей нормальности.
Между прочим, каждый человек в конечном итоге ненормальный, потому что он уникален. Однако, мы позволяем себе раскладывать людей по полочкам, не особенно заботясь о том, что же каждый из них представляет сам по себе.
Итак, я надеюсь вы ясно понимаете, что перед вами молодой человек, очень похожий на сотню тысяч других молодых людей своего возраста. Я также делаю это примечание, потому что его смысл является в сущности основным содержанием данной книги. И примечание это, после оглушительного рева фанфар, звучит так: хотя меня лично нисколько не заинтересовало зрелище, свидетелем которого я оказался, депрессия покинула мою голову. Как говорят французы: "Un clou chasse l'autre (Клин клином вышибают)".
В дальнейшем я разузнал, что некоторые народы, в частности японцы, отталкиваясь от этого факта, смогли создать точную науку. Так, например, они ударяют в ладоши четыре раза "с тем, чтобы отогнать злых духов". Это, конечно, только оборот речи. Вот что они делают на самом деле: физический жест пробуждает разум от летаргии, так что беспокоившая его идея оказывается заменена новой. Они знают
Вот что произошло в тот момент: мой рассудок охватила буйная, черная и совершенно бесцельная ярость. Я понятия не имел как она была вызвана. Кафе показалось мне отвратительным — как холерный барак. Бросив монету на стол, я с изумлением отметил, что она скатилась на пол. Я выскочил из этого заведения так, словно дьявол шел за мной по пятам.
Те полчаса, что последовали за этим событием, нисколько не отложились в моей памяти. Я испытывал отчаянное чувство, словно меня забросили в мир невероятно глупых и злобных карликов.
Совершенно внезапно я очутился на Пиккадилли. "Старый добрый Питер, старый повеса, чертовски рад тебя видеть. Вот теперь мы на пару и покутим", — промурлыкал мне в ухо знакомый голос.
Говоривший был симпатичный валлиец, все еще в цвете лет. Некоторые люди почитали его одним из лучших скульпторов нашей эпохи. Он и в самом деле деле имел последователей, которых я мог бы только квалифицировать как " отталкивающих почти бездарей".
В глубине души он считал человечество бесполезным и что род человеческий ни на что не годен, разве что в качестве подходящих тел, которые могли бы ему позировать как модели. Тот факт, что они притворяются живыми, вызывал у него скуку и отвращение. Его раздражение доросло до такой степени, что у него появилась привычка выпивать намного больше, чем это нужно и обычному человеку. Физически он был гораздо крупнее и подхватил меня под руку, точно полицейский, забирающий в участок. Он лил мне в уши нескончаемый поток путаных воспоминаний, каждое из которых казалось ему невероятно радостным.
Я злился только полминуты; потом расслабился и начал почти засыпать, убаюкиваемый его потоком слов. Удивительный человек, девять десятых всего времени похожий на слабоумного, и все-таки за всем этим можно было разглядеть искры гениальности, озаряющие глубокую ночь его ума. Я понятия не имел, куда он меня тащит. Мне было все равно. Я был окутан сном и проснувшись, обнаружил, что снова сижу в Кафе "Глициния".
Старший официант как раз возбужденно описывал моему компаньону, что за дивную картину тот пропустил.
— Мсье Фордхэм едва не убили мсье Лорда, — булькал он, заламывая пухлые руки. — Едва не убили мсье Лорда.
Нечто в этой речи разбудило во мне непочтительность и я разразился истерическим хохотом.
— Паршиво, — вымолвил мой спутник. — Паршиво! Этот Фордхэм тоже еще тот тип, ничего не может сделать по-человечески. Послушай, сегодня ночью я гуляю. Ты пойди и будь умницей, сходи скажи об этом всем мальчикам и девочкам… Пусть приходят и мы пообедаем.
Официант достаточно хорошо знал, о ком шла речь, и очень скоро я обменивался рукопожатиями с совершенно незнакомыми мне людьми, причем с видом, подразумевающим самую теплую и неистощимую привязанность. Компания и в самом деле подобралась весьма выдающаяся. Один из мужчин был толстый немецкий еврей, который с первого взгляда напомнил мне кусок консервированной свинины, слишком долго пролежавшей летом в неподходящем месте. Но чем меньше он говорил, тем больше делал; и деяния его составляли одно из величайших сокровищ рода человеческого.