Дневник немецкого солдата
Шрифт:
— Заходил. Я отдал их Бауманну. Он здесь новичок, у него недостача, а по нашим спискам никто не заметит пропажу этих четырех пушек.
— Тогда порядок. А то я подумал, что кто-то проник к нам и стащил оружие с патронами.
Я лег на стол и немного соснул, через час встал, уложил взрывчатку в чемоданчик и отнес ее к Францу Хольфельду. Тот спрятал чемоданчик в погребе среди банок с соленьями.
И снова однообразно потекло время…
— Унтер-офицер, мою семью разбомбило. Я еду домой на побывку. Не сможете ли вы дать мне китель получше и более приличные брюки?
—
— Нет, слава богу, нет. Все живы. Но кто знает, надолго ли? На сей раз они спасли только собственную жизнь. Все имущество сгорело.
Приходили и другие.
Вот один щелкнул каблуками и браво отрапортовал:
— Ефрейтор Гекманн просит господина унтер-офицера выдать ему по случаю отъезда в отпуск новые носки, потому что старые сильно натирают. Разбомбило всю мою семью.
В таких случаях я ставлю на прилавок бывшей скорняжной два больших картона с попарно сложенными носками. Я пододвинул их ефрейтору и сказал:
— Выбирайте, Гекманн. Куда же вы едете?
— В Ремшейд, господин унтер-офицер.
— Ваши близкие ранены или погибли?
— Не знаю, господин унтер-офицер. А если кто пострадал, придется и с этим смириться. Надо быть твердым, как говорит наш доктор.
Придав лицу наивное выражение, я спросил:
— Какой же врач вам это прописал?
— Не врач, господин унтер-офицер. Доктор Геббельс, который постоянно вселяет в нас дух!
Ефрейтор рылся в картонках, искал носки, проверял, примерял, сворачивал их, снова что-то брал, затем менял свой выбор, искал другие. Наконец он объявил, вытянувшись:
— Я оставлю себе старые, господин унтер-офицер. Эти все слишком малы для меня.
Штюкендаль заметил:
— Нам нужны не только доктора, умеющие нас ободрять; но и такие, что умеют вязать носки.
— Скоро, очень даже скоро у нас будет много носков! — воскликнул молодой ефрейтор тоном нашего «шприца», когда тот делает нам «вливание духа». — Как только на вооружение будет принято секретное оружие, мы доберемся и до хлопковых плантаций, и до огромных овечьих отар на востоке России.
— Что у вас за ранение, Гекманн? — спросил я сочувственно.
— У меня четыре ранения, господин унтер-офицер. В правую ляжку, в правое предплечье, в бедро и в левую ногу с осложнением на кость. А в бедре застаивается кровь и гной.
— Осколки?
— Да, от «катюши».
— Ах, вот как, «катюша» действует. А наше секретное оружие настолько засекречено, что о нем пока никто ничего толком не знает.
Гекманн вытянулся возле двери, выкинул вперед правую руку и отчеканил браво:
— Благодарю господина унтер-офицера за готовность поменять мне носки!
Он щелкнул каблуками, резким движением ухватился за ручку двери, нажал на нее и, пятясь, вышел. Затем тихо прикрыл за собой дверь.
— Благодарю за готовность! — зло передразнил его Штюкендаль.
Он тут же пошел в заднюю комнату и стал остервенело портить обмундирование, чтобы в среду сдать его как негодное.
Лето. Урожай убирают старики,
И к нам поступили новые приказы. Начальство требует ускорить выписку раненых, чтобы не задерживать их отправку на фронт. В случаях, когда необходимо длительное лечение, раненых надо отправлять во вспомогательные войска с лечением на месте. А с фронта все прибывают и прибывают новые раненые, госпитали переполнены.
Создана специальная комиссия, проверяющая годность санитаров, уборщиков и прочих работников госпиталей к службе на фронте. Мы прозвали ее «похоронной комиссией».
Я стоял раздетый догола перед седым майором медицинской службы из «похоронной комиссии». Все складывалось так, что меня должны были признать годным и отправить опять в эвакогоспиталь или на перевязочный пункт на переднем крае. Прощайте, Франц Хольфельд, Венцель Дворский, Отто Бауманн и Штюкендаль. Там все начнем сначала, снова будем искать людей, которые хотят вставлять палки в колеса военной машины.
— Влезьте-ка на стул, — приказал мне майор медицинской службы.
Я влез на стул.
— Закройте глаза! — услышал я резкий голос. — Я вам сказал, закройте глаза!
— Тогда я упаду, господин майор медицинской службы.
— Почему?
— Потому что стоит мне закрыть глаза, как на меня находит страх. Я боюсь оставаться в темноте.
— Почему?
— Господин майор медицинской службы потерял бы меньше времени, если бы заглянул в мою историю болезни. Я, конечно, могу и сам рассказать, как все произошло. Но это длинная история.
— Вот как. Вы, видимо, не рветесь на фронт?
Продолжая стоять на стуле, я заговорил быстро-быстро, словно боясь, что у меня не хватит времени. Задыхаясь, я произнес такую тираду:
— На фронт — с большой охотой. Лишь бы там можно было по-настоящему драться за победы фюрера или за фюрера победы. Это не играет никакой роли. Куда бы кого ни сунули, всюду надо бороться. Даже на фронте. Всюду, где раздается треск. Но теперь слышен треск и здесь, в тылу. Это не беда, господин майор медицинской службы. Все радуются, как маленькие дети, у которых лопнул воздушный шар, что и здесь, у нас, трещит. В первую минуту все смеются. Потом все начинают плакать, потому что все лопнуло. Смеются, плачут, потом снова смеются, снова плачут, а под конец остаются одни только слезы…
— Стоп, стоп, остановитесь! — приказал майор медицинской службы. — Слезайте. Станьте-ка вот тут…
Я мягко спрыгнул со стула и прошлепал босиком к месту, на которое указал врач. Я не спускал глаз с майора медицинской службы, желая во что бы то ни стало убедить «похоронную комиссию», что она имеет дело с рехнувшимся.
Врач начал листать мою объемистую историю болезни, которую ему принес госпитальный писарь ефрейтор Тенцер.
— Вы служите здесь на вещевом складе? — спросил врач.