Дневник немецкого солдата
Шрифт:
На углу стояли четверо патрульных, как говорят у нас, «с венком и шлейфом»: вооруженные пулеметом, гранатами и осветительными ракетами.
— Стой! — окликнул меня фельдфебель и посветил карманным фонариком прямо мне в лицо. — Куда идешь?
— На вокзал. Проверить охрану эшелона.
— Солдатскую книжку!
Я предъявил. Фельдфебель долго разглядывал ее, или мне это только казалось, однако чувствовал я себя очень напряженно.
Вдруг раздались выстрелы. Указывая вниз по Быховке, фельдфебель спросил меня:
— Далеко до ваших казарм?
— Нет, недалеко.
Фельдфебель насмешливо посмотрел на меня и самодовольно произнес:
— Ну ладно, проводим тебя немного. То ты бродишь один, словно высматриваешь невесту, а теперь струсил?!
Я только этого и хотел. Лучше разыграть труса и оттянуть их к вокзалу, лишь бы они не пошли к ателье.
На вокзале все было в порядке. Все наши посты, что называется, сосредоточились в одном месте: охраняли небольшой стол, уставленный пивными бутылками.
Заметив патруль, они хотели было очистить «объект охраны» от бутылок, но, разглядев с патрульными своего унтера и зная, что я человек снисходительный, предложили мне присоединиться к ним. Патрульные сразу ушли.
Я выслушал несколько анекдотов, что-то рассказал сам и собрался было уходить.
Солдат Бергер попросил:
— Скоро смена, господин унтер-офицер. Побудьте с нами еще немного. В казарму пойдем все вместе. Сегодня стреляют на всех углах.
До смены оставалось полчаса, и я решил подождать.
Рядом с вагонами, в которые грузили оборудование госпиталя, на путях стояли особые эшелоны со своей охраной и даже с бронепоездом, у которого пока не было команды. Очевидно, готовился какой-то важный маршрут. В закрытых вагонах — военное оборудование. Поблизости — отдельные вагоны, предназначенные для отправки по разным маршрутам.
На правах поверяющего я прошелся вдоль нашего эшелона, поговорил попутно с охраной других эшелонов, перелез через какую-то платформу, на которой валялись мотки колючей проволоки, миновал вагоны, наполненные всякой живностью, — оттуда доносился поросячий визг; ясно, что все это идет на фронт, на Восток, для продолжения войны.
Никто ни в чем не мог заподозрить немецкого унтер-офицера, поверявшего несение службы его подчиненными. Я беспрепятственно прошелся по путям, вынул накладные из ящичков, прикрепленных к вагонам, и переложил их в ящички других вагонов. Недурно, если этот вагон с капустой или свиньями, предназначенный в Берлин, пойдет на фронт, а полевые кузни, подковы, цепи и, быть может, боеприпасы попадут на центральный рынок в Берлине. При первой же возможности надо будет повторить такую перетасовку.
Лишь раз я услышал окрик:
— Стой! Кто идет? Пароль!
Я знал пароль и назвал его.
— Проходи, — буркнул охранник.
Я подошел к нему, поздоровался и спросил:
— Где тут вагоны с санитарным оборудованием, которые мы отправляем? Я ищу их уже битый час.
— Это запасные пути, — ответил солдат. — А пути отправления —
Я вернулся к своему эшелону.
Вскоре пришла смена, и вместе с солдатами я отправился в казарму. Так окончились последние сутки моего пребывания в Люблине.
В лесу вблизи Бяла Подляска наш санитарный батальон расквартировали в барачном лагере. Здесь мы передохнем, пока нас снова не введут в дело. Правда, «планомерное завоевание земель» несколько застопорилось. Говорят, заминка на день — два. Вот уже три дня, как мы слушаем сообщения о позиционных боях. Никак не удается подавить советскую артиллерию. Не хватает боеприпасов. И вот их везут, везут, везут.
По обе стороны шоссе — картофельные поля и пшеничные посевы. Вернее, то, что от них осталось. Боев здесь не было, танки шли по дорогам. Но было решено очистить фронтовую полосу от местного населения, и толпы людей, подгоняемых солдатами, хлынули в панике на дороги и поля, вытаптывая сотни гектаров посевов.
В лесу каждая просека и прогалина занята пленными, попавшими в окружение под Белостоком и Минском. Здесь каждый клочок земли дышит смертью. Даже солнце в лесу возле Бяла Подляска и то кроваво-красное. Вытоптанные поля опутаны колючей проволокой. За проволокой угасает жизнь тысяч людей. Сотни трупов по обочинам дороги до самого Бреста. Это — «шталаг», стационарный лагерь для военнопленных.
Немилосердно печет солнце. Дождя не было уже много недель. Шоссе искорежено танками и тягачами тяжелой артиллерии. Беспрерывно идут машины с боеприпасами. Песок истерт в мельчайший порошок. Лица, руки, сапоги, фуражки, кителя, жестяные кружки, вещевые мешки — все покрыто серой пылью. Только белки глаз сохраняют свой естественный цвет.
Из Белостока и Минска колонной бредут пленные. Жажда мучит и косит людей. Вот падает один, второй… Те, что покрепче, стараются поддержать ослабевших товарищей. Но это не всегда удается. Многие падают, чтобы никогда больше не подняться. Еще живых, их отбрасывают умирать в сухую траву, и вскоре белки их глаз становятся серыми, как и все вокруг.
Я видел, как четверо пленных подхватили одного упавшего товарища и с трудом понесли его, держа за руки и за ноги. Точно на погребение. Сами они едва держались на ногах, но старались не нарушать колонну. А их товарищ умирал. Через минуту они волочили труп.
Колонны смертников безостановочно втягивались за колючую проволоку лагерных ворот. Эти несчастные люди умудрялись собирать по пути втоптанное в пыль недозревшее зерно. Но воды, воды нигде не было. Еще задолго до наступления ночи тысячи людей выкрикивали в отчаянии одно слово: «Воды!» Крик этот доносился до наших бараков, и я никогда не забуду его.
Пленные роют маленькие колодцы в земле — кружками, ложками, консервными банками и просто руками. Это труд от отчаяния, подвиг отчаяния. Метр за метром они вгрызаются в сухую землю. Сухая земля обваливается, засыпает только что отрытую яму, иногда заживо погребая людей.