Дневник партизанских действии 1812 года

Давыдов Денис Васильевич

вытягивал периоды витийственной речи к жителям, пока Бенкендорф холился для

женщин и пока Кайсаров медлил у неприятельских обозов, - Тетенборн с

обнаженной саблею повелел редактору виленских газет объявить свету, что он

первый покорил город, и смеялся потом возражениям своих соперников.

Сеславин сделал иначе. Чтобы не обезобразить подвиг сей, я представляю

читателю донесение его, сколько память мне позволит; пусть различит он

самохвальство

иноземца с геройским умалением истинного россиянина, едва

намекнувшего о жестокой ране своей в описании деяний своих сотрудников. Вот

оно:

"Генералу Коновницыну. С божиею помощию я хотел атаковать Вильно, но

встретил на дороге идущего туда неприятеля. Орудия мои рассеяли толпившуюся

колонну у ворот города. В сию минуту неприятель выставил против меня

несколько эскадронов; мы предупредили атаку сию своею и вогнали кавалерию

его в улицы; пехота поддержала конницу и посунула нас назад; тогда я послал

парламентера с предложением о сдаче Вильны и, по получении отрицательного

ответа, предпринял вторичный натиск, который доставил мне шесть орудий и

одного орла. Между тем подошел ко мне генерал-майор Ланской, с коим мы

теснили неприятеля до самых городских стен. Пехота французская, засевшая в

домах, стреляла из окон и дверей и удерживала нас на каждом шагу. Я

отважился на последнюю атаку, кою не мог привести к окончанию, быв жестоко

ранен в левую руку; пуля раздробила кость и прошла навылет [60]. Сумского

гусарского полка поручик Орлов также ранен в руку навылет. Генерал Ланской

был свидетелем сего дела. Спросите у него, сам боюсь расхвастаться, но вам

и его светлости рекомендую весь отряд мой, который во всех делах от Москвы

до Вильны окрылялся рвением к общей пользе и не жалел крови за отечество.

Полковник Сеславин. Ноября 27-го".

По прибытии моем в Новые Троки, я получил повеление от генерала Коновницына

следовать на Олиту и Меречь к Гродне, рапорты мои - продолжать писать в

главную квартиру, а между тем не оставлять уведомлением обо всем

происходящем адмирала Чичагова, идущего в Гезну, и генерала Тормасова,

следующего к Новому Свержену, что на Немане.

С сим повелением получил я письмо от генерал-квартирмейстера, в котором

объявляет он о желании светлейшего видеть войска наши в добром сношении с

австрийцами. Сии бумаги были от 30-го ноября. Мы уже сидели на конях, как

вслед за сими повелениями получил я другое, по которому должен был не

выходить из Новых Трок и прибыть особою моею в Вильну для свидания с

светлейшим. Немедленно

я туда отправился.

От Новых Трок до села Понари дорога была свободна и гладка. У последнего

селения, там, где дорога разделяется на Новые Троки и на Ковну, груды

трупов человеческих и лошадиных, тьма повозок, лафетов и палубов едва

оставляли мне место для проезда; кучи еще живых неприятелей валялись на

снегу или, залезши в повозки, ожидали холодной и голодной смерти. Путь мой

освещаем был пылавшими избами и корчмами, в которых горели сотни сих

несчастных. Сани мои на раскатах стучали в закостенелые головы, ноги и руки

замерзших или замерзающих, и проезд мой от Понарей до Вильны сопровождаем

был разного диалекта стенаниями страдальцев... восхитительным гимном

избавления моей родины!

Первого декабря явился я к светлейшему. Какая перемена в главной квартире!

Вместо, как прежде, разоренной деревушки и курной избы, окруженной одними

караульными, выходившими и входившими в нее должностными людьми, кочующими

вокруг нее и проходившими мимо войсками, вместо тесной горницы, в которую

вход был прямо из сеней и где видали мы светлейшего на складных креслах,

облокоченного на планы и борющегося с гением величайшего завоевателя веков

и мира, - я увидел улицу и двор, затопленные великолепными каретами,

колясками и санями. Толпы польских вельмож в губернских русских мундирах, с

пресмыкательными телодвижениями.

Множество наших и пленных неприятельских генералов, штаб- и обер-офицеров,

иных на костылях, страждущих, бледных, других - бодрых и веселых, - всех

теснившихся на крыльце, в передней и в зале человека, за два года пред сим

и в этом же городе имевшего в ведении своем один гарнизонный полк и

гражданских чиновников, а теперь начальствовавшего над всеми силами

спасенного им отечества!

Когда я вошел в залу, одежда моя обратила на меня все взоры. Среди облитых

златом генералов, красиво убранных офицеров и граждан литовских я явился в

черном чекмене, в красных шароварах, с круглою курчавою бородою и

черкесскою шашкою на бедре. Поляки шепотом спрашивали: кто такой? Некоторые

из них отвечали: "Партизан Давыдов"; но самолюбие мое услышало несколько

прилагательных, от коих нахлынула на меня толпа любопытных. Не прошло двух

минут, как я был позван в кабинет светлейшего. Он сказал мне, что граф

Ожаровский идет на Лиду, что австрийцы закрывают Гродну, что он весьма