Дневник писателя
Шрифт:
Может быть, слишком было много «сложностей», изящества душевного, нервности, нежности, неврастении. Но одни страдания интеллигенции в революцию, и посейчас продолжающиеся, все искупают. За грехи заплачено кровью, золотым рублем. Поздно вновь тащить на крест то время.
Замечательно, что новейшая (послевоенная) литература французская глубоко серьезна, полна ощущения трагедии, далека от бойкости и самодовольства. Трагическое время не зря переживалось молодыми писателями. Отошли от гладкой «поверхности» Анатоля Франса. Углубились, ибо перестрадали. Характерно, как много из интеллигентов примкнуло к католичеству. (Две последние премии — Гонкуровскую и Фемина {40} —
Во Франции интеллигентность, или, точнее, интеллектуальность, гораздо большее место заняла, чем в других странах, более уважается и дает лучшие плоды — с современной французской литературой ни одна другая соперничать не может.
Так что «утонченности» во Франции есть. Неудивительно, что в большой мере они влились в христианство, являющее собой наибольшие духовные сложности. <…> [51] Неудивительно, что там слабы сейчас (анти-психичны) литература и искусства. В ослабленной степени то же и в Италии. (С тою разницей, что возрождающаяся Италия идет к материальному успеху естественно, а Россия пытается идти противоестественно. Но fine fleure [52] культуры ни там ни тут не преуспевает.)
51
Пропуск в тексте. Можно предположить, что в пропущенной фразе речь идет либо о России, либо о Германии, в которой, как полагал Зайцев в 1929 г., «нет литературы и изобразительных искусств. В ужасном состоянии религия…» (9, 79).
52
Самое лучшее (фр.).
В России же удивительно следующее: в довоенное время опорой православия считался простой народ, в значительной степени крестьяне. Большинство церквей — по сельской России. Большинство верующих были мещане, серые купцы, крестьяне. Теперь все изменилось. Крестьяне, оказалось, очень мало сердцем были преданы вере. Я знаю русскую деревню и не удивляюсь массовому закрытию там церквей. Помню и довоенное сельское духовенство…
А интеллигенция при мне, в мои ранние годы, — сплошь находилась вне веры — теперь она главный оплот ее — и в России, и в эмиграции.
Вот вам и путь интеллигенции, вот ее «неудачничество»! Не очень-то я его вижу. В той же эмиграции: люди приехали в чужую страну, разбитые, ободранные — и все же устроились, внедрились. Завели свои церкви, школы, приюты, больницы… Я не удивился бы, если б та Надежда Николаевна, над сердечными делами которой посмеялся Лукаш, если б она работала сейчас, скажем, в Брюнуа или при церкви на Дарю. Катя могла бы служить в кутюр близ Елисейских Полей. Панурин {43} отлично читал бы в Сорбонне «Историю романтизма в связи с мистикой». А рассказчику «Изгнания» {44} — явно быть в Сергиевском подворье.
Так что не все так страшно с интеллигенцией, как кажется, когда рассердишься. Нельзя ее сводить к Ключевскому да Ломоносову, Лескову. Нет, дело сложнее.
Ее роль гораздо пестрей и своеобразнее. Менее исключительна, более связана с душою и мозгом страны.
ИТАЛЬЯНСКИЙ ДРУГ РОССИИ {45}
У русского просвещенного человека всегда была мечта об Италии как о стране легкого и светлого дыхания, некоем земном рае. Италию в России любили и любят. Можно даже сказать, что она — проба на «чистокровность»
Россия в Италии — это другой вопрос, тоже чрезвычайно интересный. Итальянцы менее знали Россию, чем мы Италию — просто меньше приходилось бывать и труден язык. Но к литературе русской итальянский читатель обращался сочувственно, думаю, еще со времен Толстого. За последнее время это внимание возросло. Его возбуждают, поддерживают и направляют друзья России в Италии. Сегодня я буду говорить об Этторе Ло Гатто {46} , на днях читавшем в Коллеж де Франс лекцию «Италия в русской литературе».
Ло Гатто — заслуженный друг нашей словесности. Он еще молод, но сколько над Россией потрудился! Вот беру с полки книжку, ее заглавие «Russia» {47} — журнал литературы, искусства, истории. Редактор — Ло Гатто. Не только редактор, но и главный сотрудник и главный зажигатель других на труд нелегкий и неблагодарный. «Россия» начала выходить в 1922 году при Институте Восточной Европы в Риме, существовала несколько лет. В ней помещались статьи по русской литературе, истории, искусству, на темы религии, переводы русских писателей — одним словом, духовная Россия действительно не сходила со страниц «России». Любящая, знающая рука направляла все это. Каких только русских имен не встречалось тут! В развернутых наудачу книжках — и Достоевский, и Лесков, и Успенский, и Блок, и ныне здравствующие. Это был, кажется, единственный иностранный ежемесячник, целиком России посвященный. (Теперь его заменил другой, при том же редакторе, но касающийся всего славянства — «Rivista di litterature slave». Россия занимает в нем не меньше места — самые же томы журнала больше.)
Сейчас Ло Гатто выпускает грандиозную «Историю русской литературы» — с древности до наших дней. Опять иду к книжной полке. Том третий заканчивается Пушкиным! Будет еще три тома. Русская литература в шести толстых томах — Пыпину впору. Мне что-то неизвестны такие труды на французском, немецком языках.
И это далеко не все. Ло Гатто выпустил по-итальянски еще не менее десяти объемистых книг о России — «Проблемы русской литературы», «Очерки русской культуры» и т. п. Только что вышла «Старая Россия». Писание его о нашей Родине полно знаний, живости, любви, почти благоговения. А сколько им переведено русских авторов! И какпереведено!
Осенью 1923 года немало русских писателей жило в Берлине, среди них Бердяев, Муратов, Вышеславцев, Осоргин, Франк, Карсавин, я. Большинство из нас только что попало в эмиграцию (почти все названные профессора были высланы). Мы держались довольно тесной группой. Менее всего могли думать, разумеется, о путешествиях. Надо сознаться: тоска по Италии давно томила. За годы войны, революции сколько думалось о светлой стране, с которой связано счастье молодости, молодого восторга. (Ведь когда в разгромленной Москве читали мы в Studio Italiano {48} , в промерзлой аудитории, полуголодные — разве не Италией жили? Конечно, видение ее помогало переносить ужас окружающего.)
Как сейчас нет реальной возможности увидать Россию, а есть только вера, что увидишь, так было и в московские годы. Запад, культура и мир, тишина юга — все это за тридевять земель. Сколько хочешь скачи — не доскачешь. И, тем не менее, чувство: не век сидеть под басурманским игом, получать пайки да ждать нарядов. Вырвемся. И конечно, самою дальней, прекраснейшей целью, куда бы вырваться, вставала Италия.
День, когда мы покинули Россию, наступил. Мы попали в Германию. Год берлинской жизни, несравнимой, конечно, с тем, что было в Москве, убедил, однако, что в Италию не попадешь (по здравому смыслу). Внеразумно же опять было ощущение: но все-таки ее увидишь.