Дневник писателя
Шрифт:
А когда гунны пришли… Впрочем, что же говорить о том, что случилось, когда пришли гунны? Едва скрываемым презрением к тусклым «интеллигентным» фигурам полна книга Зайцева, — презрением и жестокой иронией.
Этот выбранный им русский человек умирает в рассказе «Странное путешествие» (1926 года):
«Увидев Христофорова, Потап Ильич перекрестился, низко ему поклонился:
— Эх, Алексей Петрович, милый человек… Ни за понюшку табаку.
Потом обернулся к Акиму:
— Не к нашим временам, нет… Ныне надо зубы волчьи» {187} .
Потап Ильич не вовсе прав: не только не к нашим временам.
Покойник был ни к каким временам. Было это русское «ни то ни се», «ни рыба ни мясо», эта многообразная
Так сквозь все прелести зайцевского описательства проглядывает в этом сборнике Зайцев новый — Зайцев прикровенной борьбы, Зайцев суровой горечи, презрения и жесткой иронии. И кажутся необычайными для уже сложившегося писательского облика такие беспощадные слова его о России в той же «Улице св. Николая» (1921 год):
«Все Русь и Русь. Рязань, Тамбов, Саратов, все спешат домой, подальше от окопов, смерти холодной, голода. Грязь, вши и мрак. Грязь, хлад в Москве, стон, вой и мерзость и в вагонах тех, куда спешат, стремясь на родину {188} — в ту же мразь беспросветную».
Так не в этом ли настоящая зайцевская Россия — отчаянная? Она не в его свете, благообразно-церковном, не в его флорентийских дуновениях по московским Пятисобачьим переулкам, а вот в этом человеке-медузе, бездельно и бессмысленно ползавшем по шерсти волчицы-России, и в этом «лагере гуннов», и в этой «мрази беспросветной»?
А благостный и прохладный свет зайцевской голубой звезды так теперь далек и неверен, что подобен только утешительному вымыслу отчаявшейся души. Да не погасла ли в нашей душе его московская голубая звезда, так же как уже давно погасло, запылилось и помертвело там чеховское «небо в алмазах»?
Не благостный свет, а горечь яда до отчаяния, — такой новый «план» приоткрывается теперь, на мой взгляд, в книге избранных рассказов Бориса Зайцева.
ПУТАНИЦА {189}
Недавно мне довелось писать об «интеллигенции» в кавычках, о том низком типе русского интеллигента, который прикрывал свою безответственность и бездеятельность некоей особой, будто бы высшей, «идейностью». Пытался я определить, как говорится, и социальное состояние этого типа: «по-видимому, в большинстве, — писал я, — это были недоучившиеся студенты, аборигены петербургских и московских меблирашек, вечные и непременные неудачники», это были те, кто в одном из рассказов Б. К. Зайцева {190} «в европейском ресторанчике орали, что-то доказывали, но неизвестно было, для чего это делается».
Тем не менее Б. К. Зайцев в своей последней статье об интеллигенции затевает со мною неожиданный спор об интеллигенции вообще.
Но почему же в защите «интеллигента» в кавычках переводит он огонь на защиту всего российского просвещенного меньшинства? Я на него не нападал, и, стало быть, в защите интеллигенция и не нуждается. Б. К. Зайцеву не угодно было заметить того типа «интеллигента» в кавычках, о котором только и говорил я. Не «во имя справедливости», а из-за путаницы понятий возгорелся этот нечаянный бой. Мне приходится только сожалеть, что я, по-видимому, недостаточно отчетливо высказался.
Автор статьи дает и свои определения интеллигенции, но если бы они относились к «интеллигенции» в кавычках, то были бы очень и очень спорны. Вот эти определения: «зыбкие чувства», «не очень ценили свои блага земные», «несли в жизнь христианские чувства» и одновременно
И зыбкие чувства, и неврастения, кончено, подходят. Верно и то, что «не очень ценили блага земные». Те фигуры, о которых писал я, те, кто оправдывали «идейностью» свое бездельное бытие, те действительно не очень-то ценили «блага земные». Они жили дурно и некрасиво, часто нечистоплотно и нетрезво. Они не ценили жизни и ее благ, потому что не были деятелями жизни, ни ее благ. Они не ценили и такого «блага земного», как Россия. Они были бездельниками и ничего не умели делать, а жили, так сказать, на даровщинку, за счет неумного общественного сочувствия к их «идейному» святошеству. Действительно, ни чувства собственности, ни чувства традиции, ни чувства иерархии у них не было.
Не было и духовной утонченности у такой «интеллигенции» в кавычках, вовсе не было, а на самом деле все ее «сложности» были только пошлыми толками умственной черни о последних «модах»: позавчера «гражданская скорбь», вчера Надсон, сегодня Чехов и декаденты, завтра богоискательство, а послезавтра футуризм и т. д.
Б. Зайцев доходит, между прочим, до таких выводов: «крестьяне, оказалось, очень мало сердцем были преданы вере», а интеллигенция, оказывается, «теперь главный оплот веры и в России, и в эмиграции». Стало быть, кто не «православно-церковный», кто не ходит в «оплотах», тот уже по нынешним временам и не интеллигентный человек. Однако!
Следует ли так с плеча и огулом «хулить» — возвращаю этот глагол статье «Об интеллигенции» — веру «мужика» и возносить до оплота всего православия веру «интеллигента», который, кстати сказать, по указанию самого автора статьи, до оглушительного разгрома революции «всегда был анти-православным».
Что-то очень уже зыбкой становится вся эта интеллигентская церковность, очень местно-парижским все православие, некоей новой «кружковщиной», как бы повисшей в воздухе или даже безвоздушном пространстве, постройкой на парижском песке, а то и папошным домиком. Да и христианство не всегда церковность, да и церковность не всегда христианство, да и о вере отвергнутого автором статьи «мужика» — там, под спудом советским, — что мы здесь знаем? Разве вот о мужиках-федосеевцах с нашитыми крестами на белых шапках кое-что слышали. Нет, что-то уж очень гладко выдает статья исключительную привилегию на христианство интеллигенции, так же как выбирались ей раньше привилегии на «революцию» или на попечительство о «благе народном».
По Б. Зайцеву, интеллигенция — это «всякие духовные утонченности», «сложности» и, наконец, интеллектуальность. Но, повторяю, все эти определения не относятся к тому типу «интеллигенции», о котором писал я. «Интеллигент» в кавычках, наоборот, всегда был средним, массовым типом, «идейным» Ивановым 7-м, с «благими намерениями»…
Ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Гоголь еще не знали слова «интеллигент». Эта кличка выдумана в 60-х годах в кружковщине Добролюбова и Чернышевского, и стала эта кличка «знаменем» не только русской просвещенности, но и черни духа, для которой «сапоги были выше Пушкина», а «душевное изящество» — барской дурью. Как раз не «сложности», а духовная опрощенность, гордыня презрительного невежества, не «fine fleur» [71] культуры, а наше тупорылое отрицательство, нигилизм, проповедь всеобщего разгрома во имя «идейности». «Интеллигенция» в кавычках издавна отрицала художество, религию, семью, — весь подлинный гуманизм, если только он не втискивался в ничтожный сапог идейности, сначала в шаблоны Бокля, потом Лаврова и, наконец, К. Маркса. Отрицалась ею и история России, и сама Россия. Кроме истории своих «общественных движений», она все проглядела.
71
Самое лучшее (фр.).