Дневник пленного немецкого летчика. сражаясь на стороне врага. 1942-1948
Шрифт:
Мы с лейтенантом пообедали с одним из соседей. Комната была размером примерно в половину обычной берлинской ванной комнаты и была оборудована под мастерскую. Здесь стоял токарный станок, и весь пол был усыпан металлической стружкой. В комнате проживали два рабочих-токаря по металлу. Я спросил нашего хозяина о том, чем он обычно питается, поскольку меня поразил тот восторг, который он выразил по поводу появления на столе мясных консервов, которые принес лейтенант в качестве нашего взноса в общую трапезу. Это были те же консервы, что обычно выдавали в лагере офицерам-военнопленным. Я не мог понять этого.
– Мы работаем и на себя. Мы продаем все, без чего можем обойтись, даже белье, чтобы что-то купить на черном рынке.
– А это не опасно? – спросил я, вспомнив о борьбе против спекулянтов и перекупщиков, о которой бесконечно упоминала газета «Правда».
Он пренебрежительно махнул рукой:
– Ничего. Каждый должен жить. И пока те, что наверху, тоже покупают что-то на черном рынке, иначе им самим придется голодать, нам ничего не грозит.
Пока продолжался тот разговор, лейтенант выглядел очень растерянным. Как офицер и член партии, он никогда не говорил со мной об этих вещах. Но сейчас он попытался вмешаться.
– Лучше об этом не говорить, – распорядился лейтенант, – он немец.
– Какая разница? – возразил сосед. – Он немец, а я – москвич. Нужда везде одинакова.
Жилище второго офицера было не лучше: чуть более светлая комната, здание не в таком запущенном состоянии, но все та же древняя мебель и скопление людей. Прежде я не замечал, что дела обстояли настолько плохо. А в газете «Правда» писали, что повсюду в Восточной Пруссии в квартирах рабочих стояла мебель, украденная из Советского Союза.
Наконец мы достигли нашей цели в Москве, здания Национального комитета. Но мы были удивлены оказанным нам там приемом. Нас заперли в камере. Сначала я подумал, что это было лишь бюрократической процедурой. Я знал, как сложно было получить разрешение даже на то, чтобы проехать через Москву и провести в городе всего несколько часов. Но о каждом нашем прибытии заблаговременно извещали комендатуру, и мы всегда имели на руках соответствующие документы. Не могло быть и речи о каких-то дополнительных препятствиях для того, чтобы мы могли попасть к Вайнерту. Но проходил час за часом. Никто не занимался нами. Наконец, не обращая внимания на команды и предостерегающие окрики охраны, я вышел из камеры, чтобы направиться туда, где располагались кабинеты руководства Национального комитета. На крики охранника сбежались часовые, которые попытались силой водворить меня обратно в камеру. Туда же сбежались члены Национального комитета, которые взволнованно пытались убедить меня сохранять спокойствие. Но я продолжал кричать и бороться с охранниками, пока наконец не предстал перед глазами Вайнерта. Полный негодования и злости, я коротко рассказал о наших впечатлениях от поездки на фронт и выразил протест по поводу происходившего там.
– Вы должны немедленно поговорить с нашими сотрудниками на фронте. Все они в крайней степени разочарованы той злобной несправедливостью, которой им отплатили за годы работы. Комитет взял на себя ответственность за этих людей,
Вайнерт пообещал мне все организовать. Сначала мне пришлось переговорить с генералом Бурцевым. На столе стояла водка, икра, консервированные крабы, белый хлеб, холодные мясные закуски – одним словом, все, что в России обычно употребляют на закуску. Появился генерал с адъютантом, сыном известного художника-графи-ка Хейнриха Фоглера, умершего от голода во время ссылки в Среднюю Азию.
– Вы столкнулись со сложностями? – спросил меня генерал.
Это был неуклюжий грубый толстяк, щеки которого свисали на воротничок мундира. Перед встречей Вайнерт быстро рассказал мне о том, что генерал был когда-то стеклодувом. Он говорил об этом с гордостью, по-видимому, чтобы доказать, как быстро можно было подняться по карьерной лестнице в Советском Союзе.
– Я уверен, генерал, что вы согласитесь со мной, – ответил я, – наша работа на 2-м Белорусском фронте закончилась провалом.
– Я не имел в виду поездку на фронт. Я говорю о ваших трудностях здесь, в этом здании, – перебил меня генерал.
– Да, нас на несколько часов заперли в камере, и это было лишь последнее из долгой череды унижений, несправедливости и незаслуженных упреков, которым подвергли меня и моих товарищей. Думаю, что смогу представить вам по этому поводу подробный рапорт. И еще я хотел бы указать, что все это касается не только нас, но и той работы, которую мы должны были сделать и которую Бехлер до сих пор пытается выполнить.
Генерал снова перебил меня:
– Выпейте и поешьте, у вас была трудная поездка.
– Я так долго ждал, генерал, что могу еще подождать с едой. Я хотел бы заявить вам…
– Позже, позже, после того, как вы поедите. Отдохните сначала.
Во время еды, когда разговор вновь зашел об условиях на фронте, генерал неожиданно засобирался уходить.
– Мне нужно идти, мы договорим позже.
И прежде чем мне перевели эту фразу, он вышел.
– Зачем была нужна вся эта комедия? – спросил я Вайнерта. – Почему вы даже не попробовали поддержать меня при генерале? Вам ведь прекрасно известно все то,
о чем я только что пытался говорить. Или вам не нравится слушать правду о том, что происходит на фронте и в Германии? Разве не противно то, что вы заставляете меня докладывать генералу о том, что вы знали еще полтора года назад, когда начали руководить нами, только теперь, за несколько недель до окончания войны? Почему вы не поговорили с сотрудниками с фронта? Если вы не верите мне, они расскажут вам такие вещи, что ваш доклад раскалится добела.
Вайнерт выслушал все это с невозмутимым выражением лица.
– Наших сотрудников пришлось отослать с фронта, – сказал он наконец. – Их доклад говорит о том, что они не только деморализованы, но, без сомнения, являются вражескими элементами. Что касается вашего рапорта, то Бехлер пишет прямо противоположное.
И он показал мне последний выпуск «Свободной Германии», где был большой фотоснимок Бехлера, статья на целую полосу о его «успехах» у Грауденца и пересказ беседы с комендантом крепости генералом Фрике, после того как тот был взят в плен. Я отложил газету: