Дневник самоходчика. Боевой путь механика-водителя ИСУ-152. 1942-1945

Приклонский Электрон Евгеньевич

Нашего врача за день до этого «чудного мгновения» ранило прямо на пороге краснокирпичного домика, что стоит по ту сторону железнодорожного полотна, в том месте, где выемка сходит почти на нет, а дорожная насыпь еще не поднялась. Тем же снарядом убило наповал двух солдат-санитаров, достававших из колодца холодной воды для раненых. Колодец находится посреди аккуратного дворика шагах в двадцати от дома, на совсем открытом месте. Все это произошло у нас с Корженковым на глазах, когда мы только что вышли из выемки и не спеша шагали над кюветом на наш левый фланг, чтобы проведать [154] скучающих там от бездействия ребят. Вдруг резкий сдвоенный свист над самой головой заставил нас броситься ничком наземь — и тотчас за линией, на дворе, прогремело два взрыва. Раздался пронзительный, резанувший по сердцу крик, и забренчало пустое жестяное ведро. Приподнимаю от земли голову: по ту сторону рельсов недвижимо лежат возле

колодца оба наших санитара, окрашивая песок кровью, а доктора кто-то втаскивает под мышки внутрь будки. Хочу бежать туда, но лежащий в трех шагах от меня в кювете Корженков неожиданно вскакивает с диким воплем на ноги. «Генеральская», с широким малиновым околышем фуражка, гордость нашего помпотеха, слетела с его головы и покатилась мимо меня, но я успел прихлопнуть ее к земле рукой. А мое непосредственное начальство уже понеслось огромными скачками назад, к выемке, нелепо размахивая руками и с ожесточением хлопая себя то по затылку, то по ушам, то по лицу. Ничего не понимая и не на шутку перепугавшись, бросаюсь в погоню, но не тут-то было: Корженков, набрав предельную скорость, с разбегу вламывается в кусты, словно танк, и некоторое время петляет в их чаще. По ту сторону зарослей наконец настигаю беглеца и крепко схватываю за плечи. Он оборачивается и смотрит на меня одним глазом. Правый глаз почти совсем заплыл, подбородок округлился до неузнаваемости, а левое ухо продолжало увеличиваться в размерах, подходя, словно тесто, замешенное на хороших дрожжах. Прикладывая холодный ствол пистолета то к глазу, то к уху, он рассказал, чертыхаясь на все лады, что, свалившись при взрыве в канаву, угодил рукою в осиное гнездо. Результаты атаки рассвирепевших ос были на Сашкином лице налицо. Вручаю товарищу утерянную им при паническом отступлении важную часть обмундирования, которая придает военному надлежащий (и, надо заметить в скобках, завершенный) вид, и мы, обходя подальше опасное место, поспешили в санчасть узнать, что с нашим доктором. Убитых солдат уже отнесли в тень и накрыли шинелями, а из садочка за домом слышался скрежет лопат, вонзавшихся в пересохшую землю.

* * *

Наступать нам пока нечем, немцы тоже не проявляют никакой активности, если не принимать в расчет обстрелов и бомбежек. Видимо, противника вполне устраивало наше торчание на месте. [155]

Немецкие наблюдатели денно и нощно неусыпно следят за переправой и за обоими выходами из выемки, в чем не раз нам пришлось убедиться. Однажды Шпилев предложил запастись к обеду спелыми помидорами, которые зря пропадают на поле за речкой: жители туда давно уже не заглядывают из-за частых обстрелов. Нужно только уметь выбрать время между двумя артобстрелами.

Солдаты энской Сталинградской дивизии, которая занимает оборону вдоль железнодорожной ветки и которой придан наш уменьшившийся на две трети полк, — в основном сибиряки. Они быстро и деловито обжили вверенный им участок: запросто ходят к речке на постирушку и мыть котелки, по-хозяйски вылавливают глушеную рыбу, когда снаряд разорвется в воде, и даже купаются. Бойцы эти никогда не суетятся в минуту опасности, не кланяются при каждом свисте пули или снаряда, но никогда и не бравируют своей смелостью. Все у них выглядит очень естественно и буднично просто. Ну а мыто чем хуже?

Обсудив план своей «экспедиции», ожидаем наступления тихой паузы. Пора! Мы выскальзываем из выемки и, пригнувшись, сбегаем к берегу. У кустиков разуваемся, чтобы не зачерпнуть сапогами воды, закатываем до предела шаровары и решительно форсируем водную преграду. Пробежав десятка три метров по изрытому снарядными воронками полю, совершенно открытому и пустынному, торопливо приступаем к сбору урожая. Но не успели мы наполнить помидорами свои котелки даже наполовину, как начался непредусмотренный обстрел. Низко над головой со свистом и жутким воем полетели снаряды, загрохали взрывы по всему полю, выбрасывая в воздух тучи сухого песку. Мы лежим, уткнувшись носом в землю, вдавливаясь изо всех сил в еле приметные бороздки между грядками, которые расползлись и почти сровнялись с землей под действием дождей и частых обстрелов. Лежим, страстно желая уменьшиться в габаритах и всячески проклиная немцев за нарушение ими их собственной, известной всему миру пунктуальности. Едва огонь ослаб, мы стремительно ретируемся, не разбирая броду. Шпилев вдруг оступается и проваливается по грудь в яму, при этом он взмахивает руками, котелок опрокидывается, и заветные плоды уплывают вниз по течению. Спрятавшись в своих окопчиках, мы вытряхиваем из волос и выковыриваем из [156] ушей песок, выжимаем мокрую одежду и, подшучивая друг над другом, заново переживаем свое приключение, довольные тем, что оно закончилось благополучно. Наши трофеи — один-единственный небольшой помидорчик, случайно не выскочивший из котелка ефрейтора.

Потери — мой котелок: пока я нюхал землю на «поле боя», он был куда-то заброшен взрывом...

От старых фронтовиков мы уже знаем, что если немец, не скупясь, сыплет снарядами и листовками, то дела у него швах. Глухая ночь. Сквозь сон снизу, с линии, мне слышится шарканье множества ног и невнятный говор. Потом несколько резких, особенно громких в ночной тиши взрывов заставили меня вскочить со своего ложа. Из темноты донеслись стоны и проклятия — и вскоре снова все стихло. Утром, в сером рассвете, шагая по шпалам к речке умыться, пока не стреляют, натыкаюсь на два солдатских вещмешка, изорванные в клочья осколками, а на дне кювета поднимаю круглый котелок, насквозь пробитый осколком. В котелок втиснуто полбуханки хлеба, который так и не успел доесть хозяин. Нелегок ты, солдатский хлеб... В нескольких местах на шпалах и песке темнеют засохшие пятна. Кровь...

Значит, нас еще и подслушивают. 20 августа

Днем, устав сидеть в окопе, решили с Корженковым, вместо обычного обхода машин, находящихся на огневой, пройтись до переправы, познакомиться с соседями справа. Начавшийся посреди дороги артобстрел загнал нас в ровик к артиллеристам, собирающимся обедать. Они радушно пригласили нас составить им компанию. Надо откровенно признаться, что такого наваристого, вкусного борща и такой рассыпчатой рисовой каши, обильно заправленной комбижиром, у себя мы ни разу не пробовали. На наш вполне объяснимый вопрос, всегда ли их так кормят, лейтенант и два бойца, угощавшие нас, ответили утвердительно. Пусть даже они и прихвастнули, не желая ударить в грязь лицом, но все равно, когда часть стоит на месте, кормить людей можно гораздо лучше, чем это делается у нас в полку. Был бы надлежащий контроль за продчастью и кухней. Заметив легкую тень недоверия на наших лицах, офицер-артиллерист объяснил: [157]

— У нас насчет этого командир строгий. Стружку такую снимет с кого надо, если горячим довольствием в срок не обеспечат солдат, особенно на передке.

— Повара наши по ниточке ходят, стараются. И правильно: приехал на войну поваром — так и справляй свою должность, как положено. Дело ответственное, — вставил солдат, дуя в ложку.

Тут вспомнилось мне, как еще в Челябинске, на формировке, во время дежурства по пищеблоку, застал я двух пожилых бывалых поваров (это случилось уже после закладки продуктов в котел) за подозрительным делом. Выудив длинной двузубой вилкой из кипящего варева полусырое мясо, они отхватили ножом изрядный кус, но не успели завернуть его в полотенце. На мой удивленный вопрос они, нимало не смутившись, отвечали, что проверяют, сварилось ли мясо, и снова опустили его в котел. Сделав вид, что поверил им, из кухни после этого я ни на минуту не отлучался до самой раздачи. 21 августа

Корженков опять собрался идти к машинам. От делать нечего отправляюсь с ним: скорее пройдет долгий день. Первый визит сегодня — к Славке Прокудину. Во время затишья отыскали его машину. Приятель мой вылезает к нам, и мы спокойно обсуждаем свои дела, стоя втроем позади его самоходки. Нового у них пока ничего нет. Рядом прогуливаются в обнимку два друга-украинца: один — настоящий великан, второй, невысокий и сухонький, едва достигает ему до плеча. Они воюют в разных экипажах, но в обороне их самоходки оказались случайно по соседству, и друзья рады. Сейчас земляки спивают дуэтом свои, украинские песни. Петь оба любят и умеют. Кончили «По-за лугом» и почти без передышки завели «Ноченьку». Ладно поют. Высокий тенор исполина красиво сплетается с бархатным басом тщедушного солдатика. Голоса певцов не вяжутся с их внешностью. Мы смолкли, слушая песню.

Вдруг над Славиной машиной — и не очень высоко — лопнула шрапнель. Никто из находившихся вблизи не успел даже пригнуться, а Корженков уже катается по земле, обхватив голову ладонями. Нагибаемся над ним — он только невразумительно мычит от боли. Подняли его и, отведя за корму, осматриваем [158] «повреждение». По-видимому, небольшой горячий осколок, отскочив от башни, на излете продырявил уже известную всем фуражку и, больно щелкнув нашего неудачника по макушке, рассек кожу и заодно прижег ссадину.

Подбежали и встревоженные певцы. На великане все обмундирование в обтяжку. Гимнастерка, в которой свободно утонул бы любой из нас, кажется на нем короткой и уже лопнула на локтях; швы на могучих плечах расползлись, а ворот не сходится на целый вершок. Брюки на коленях тоже прорвались. Но особенно страдал этот Гулливер от тесной обуви. Ни сапог, ни ботинок крупнее 46-го размера хозяйственники не могли для него раздобыть нигде. А сейчас он приблизился к нам, умопомрачительно скрипя огромнейшими американскими башмаками: ярко-рыжими, на толстенной рубчатой подошве, которую довольный обладатель обновки называет «гусеницей».