Дневник самоубийцы
Шрифт:
Настойчивый звонок в дверь разбудил Одиру, она растолкала меня. Я напялил халат и, почти не открывая глаз, двинулся на звук. Спать хотелось жутко — чёртов конец месяца.
— Получите и распишитесь!
Бодрый голос почтальона отразился звоном в голове. Я, не глядя, чиркнул закорючку и, приняв конверт, захлопнул дверь. На автопилоте доплёлся до кухни и щёлкнул выключателем кофеварки.
— Кого принесло в такую рань? — поинтересовалась Одира, входя в кухню и сексуально потягиваясь.
— Почтальон конверт принёс, — ответил я, разминая лицо смоченными ладонями.
— И что в нём?
— Ещё не вскрывал.
Кофеварка пропищала, и Одира поставила передо мной дымящуюся чашку. Села напротив и стала мазать хлеб джемом. А я сидел и заторможено гонял ложкой коричневую пенку. В висках пульсировали слова почтальона.
Из ступора вывел голос Одиры.
— Конверт не вскроешь?
— У меня нехорошие предчувствия, — я помассировал виски и затянулся кофе.
— Да брось ты, — она смахнула конверт со стола и надорвала сбоку. — А вдруг это ответ из журнала, куда ты посылал статью? Не против?
Я пожал плечами, хотя внутренне сжался. Одира достала сложенный пополам лист, и, подмигнув, развернула. По изменившемуся выражению я понял, речь далеко не о статье.
— Прочти сам, — с тревогой в голосе сказала она и протянула телеграмму.
Я медлил. Отчего-то не хотелось прикасаться к этому клочку бумаги который разделит мою жизнь на «до» и «после». Я чётко это понял, увидев грусть в глазах Одиры. А так же понял, что от меня уже ничего не зависит.
«… диагностирована опухоль… введена в состояние искусственной комы… находится под наблюдением в клинике…»
Я читал и не мог сфокусировать мысли. В глазах стоял какой-то туман.
Получите и распишитесь…
— Может всё ещё образуется? — спросила Одира, взяв меня за руку. — Современная медицина способна на многое.
— Современная медицина требует много денег! Тем более с таким диагнозом.
Я грубо одёрнул ладонь и подошёл к окну. Словно почувствовав моё настроение, осеннее небо опрокинулось дождём.
Как же так? Мама никогда не болела. Даже простуды обходили её стороной. А теперь она лежит за много километров в неизвестной клинике… Ущипните, я хочу проснуться.
Одира подошла сзади и мягко обняла меня за плечи. Тихо прошептала:
— Ты должен ехать. Я позвоню, закажу билет.
В знак благодарности я сжал её пальцы. Слов не требовалось. Всё уже случилось и единственное, что я могу сделать — быть с матерью до конца…
Мама умерла, не приходя в сознание. Когда кардиоаппарат монотонно запищал, я был рядом и держал её за руку. Меня вывели из палаты, и через стекло я видел, как врачи тщетно пытаются вернуть её душу. Во мне будто что-то оборвалось. Чувства улетучились — не было ни слез, ни горечи. Лишь холодная пустота.
Позже хирург разводил руками и что-то втолковывал на медицинском наречии, но я его не слышал. Я смотрел на простыню с очертаниями знакомого лица и мысленно корил себя за наш последний разговор, в котором вновь всплыла тема внуков. Я тогда наговорил ей гадостей и повесил трубку. Господи, какой я идиот!
Неделя пролетела как во сне. Свидетельство о смерти, прощание у гроба, банальные слова и обильная выпивка. Вернулся домой опустошённый как кошель шкипера. Говорят, со временем чувства притупляются.
В спальне на глаза попался дневник, и вдруг я понял — нужно выговориться. Я смахнул пыль с обложки и пошёл в кабинет. Отчего-то даже мысли не возникло завести собственную тетрадь. Я должен записать чувства именно в дневнике Истера. Так будет правильно.
Страницы зашелестели, замелькали знакомые записи. Я пролистнул до последней, занёс ручку над бумагой и тут взгляд уцепился за незнакомые строки. Речь шла о состоявшихся похоронах.
«Согласно последнему желанию матери, урну с её прахом захоронили рядом с отцом. Я был против, но слово сдержал. Хотя с удовольствием плюнул бы на его могилу».
Ничего не понимаю. Какую урну с прахом? Я точно помню, что в последней записи говорилось о болезни.
Желание выговориться вытиснилось любопытством, и я открыл предыдущую страницу. Так и есть вот та запись. Но сразу за ней идёт другая.
Чтение прервал дверной звонок. Я решил не открывать, но мерзкое устройство не смолкало.
— Здравствуй, — Одира мягко коснулась губами недельной щетины. — Рада тебя видеть… трезвым.
Откровенно говоря, я не очень обрадовался её приходу. Мысли занимал дневник. Откуда взялась запись? Если раньше я грешил на слипшиеся страницы, то теперь не знаю что и думать. Одира заметила мою рассеяность и поинтересовалась в чём дело.
— Не знаю, — ответил я, — какая-то пустота внутри.
— Тебе нужно выговориться, — убеждённо заявила она. — Знаю не понаслышке.
«Я и собирался выговориться», — промолчал я. Она расценила моё молчание по-своему.
— Я серьёзно, давай поговорим. Вспомни детство или яркие моменты… Станет легче, поверь.
Легче не стало. Она задавала вопросы, я отвечал. Потом и сам стал вспоминать, но мысли то и дело возвращались к дневнику. В конце концов, Одира поняла, что связной беседы не получится, и увлекла меня в спальню.
«Непереносимо осознавать, что мамы больше нет. Так тяжко, будто мир сузился до размеров урны с прахом. Горшок с пылью — вот итог её жизни. Впрочем, как и каждого из нас…
Когда я увидел её на больничной койке с проводами по всему телу, мир готов был рухнуть. Но она держалась, старалась улыбаться, хотя я видел, что всё через силу.
Мама очень изменилась. Та женщина, которую я знал, устала и сдалась. Старость избороздила лицо морщинами, выбелила волосы, скрючила суставы. Я видел перед собой увядшую старуху и не хотел верить, что это моя мать.
Говорили в основном о моём детстве. Когда она улыбалась, я снова видел женщину, образ которой впечатался в сердце неуклюжего мальчика. Но потом она уставала, долго кашляла и впадала в забытьё.
В один из таких „снов“ и вкралась смерть.
Согласно последнему желанию матери, урну с её прахом захоронили радом с отцом. Я был против, но слово сдержал. Хотя с удовольствием плюнул бы на его могилу».