Дневник Серафины

Крашевский Юзеф Игнаций

— Я присягнуть готова…

— Присяга жены не принимается в расчет.

— А как же граф, гофмейстер двора его императорского величества?.. Ведь он поручился за него, с тем и приезжал к нам во Львов… Человек, занимающий такое высокое положение…

— И с высоких постов слетают, — бесстрастным тоном заметил адвокат. — Возможно, его тоже привлекут к суду.

Я пришла в полное отчаяние.

— Умоляю вас, похлопочите, чтобы меня не таскали по судам и разрешили уехать из этой проклятой Вены, — ведь еще месяца

нет, как мы женаты. Я знать не желаю этого мерзавца!

— Он женился на вас, по-видимому, только ради денег, — невозмутимо заметил адвокат, — так как уже давно лишился кредита…

Тут у меня молнией промелькнула страшная мысль: я вспомнила, что перед отъездом отдала барону на сохранение свои драгоценности. Я позвонила горничной. Лицо адвоката, за минуту перед тем совершенно бесстрастное, выражало крайнюю степень любопытства.

— Где моя шкатулка с бриллиантами? — спросила я вошедшую Юльку.

— Вы отдали ее барону…

Адвокат ухмыльнулся.

— Ступай и сейчас же принеси ее!

— Какова стоимость ваших украшений? — обратился он ко мне.

— Одни только бриллианты стоили не меньше пятидесяти тысяч гульденов, и примерно половину этой суммы остальное.

— Тогда бесполезно искать их, считайте: они для вас навсегда потеряны, — сказал адвокат и сочувственно вздохнул. — Я слышал, будто барон, желая отделаться от докучливого кредитора, продал ювелиру драгоценности как раз за такую цену.

Юлька вернулась, держа в руках пустую шкатулку, которую она обнаружила под столом. Пропали мои драгоценности…,.

— Я подам на него в суд!

— Конечно, это ваше право. — Адвокат улыбнулся. — Но в таком случае вы выступите с обвинением против своего мужа… И ему прибавят еще несколько лет к и без того большому сроку.

Юзя, милая, я больше не в силах писать!.. Пожалей хоть ты меня, несчастную. Моя участь достойна сострадания… Приезжай, если можешь… Разочаровавшись во всем, я верю в твою дружбу.

Твоя Серафина

Вена, 26 декабря

Получила твое письмо; ты пишешь: у тебя болен ребенок, поэтому ты не приедешь. Не оправдывайся, пожалуйста, я верю, что ты искренне сочувствуешь моему горю.

В канун рождества мы делились с папой вместо просвирки нашим горем. Вместо веселых колядок под окнами раздавалась грубая брань. Я словно обезумела. Отец еще не оправился от болезни, он едва передвигает ноги, и я должна еще утешать его. А кто меня, бедную, утешит, пожалеет?..

Я то виню в своих бедах жестокую судьбу, то внемлю внутреннему голосу, который говорит мне: «Ты сама во всем виновата!» Почему же тех, кто грешил не в пример больше меня, не постигла кара, больше того, — у них репутация чуть ли не святых? А я обречена на позор за чужую вину? Скажи, есть ли справедливость на свете?!

Не

надо, не отвечай, я слышу ответ… не из твоих уст… Мне слышится в звенящей тишине приговор: «Им простились прегрешения, ибо они любили, а твое сердце не знало любви». Неправда! Это клевета… Я любила Стасика!

Ах, милая Юзя, порой мне кажется, я схожу с ума. В голове клубятся чудовищные мысли, то их застилает черная пелена, то прорезывают ослепительные молнии, то чудится смрад мертвечины. Я боюсь потерять рассудок.

P. S. У меня никаких новостей. Уехать пока еще не могу. Драгоценности мои пропали. Подала прошение о разводе. Как только получу разрешение, тотчас же уеду отсюда. Что собирается делать папа, не знаю, а я поселюсь в Сулимове или в бывшем дядюшкином флигеле. Видеть людей, бывать в обществе, нет, это свыше моих сил! Единственное мое желание — изойти слезами и умереть.

Вена, 29 декабря

Дорогая Юзя! Как будто скоро я смогу вырваться отсюда, будь на то моя воля, улетела бы сию же минуту! Папа уже встает с постели, и вместе со здоровьем к нему вернулась его обычная невозмутимость; он оправдывается перед самим собой и передо мной. От этого, говорит, никто не застрахован, особенно в наше время, когда расплодилось столько обманщиков.

Мне этот Молачек с первого взгляда не понравился.

У меня никогда не было от тебя секретов. Помнишь, я рассказывала тебе, что встретила человека которого полюбила. Когда я овдовела, нам пришлось расстаться, и с тех пор он не подавал о себе никаких вестей. Исчез, словно сквозь землю провалился, и я была уверена, что его нет в живых.

Так вот, вчера, когда я укладывала свои жалкие пожитки, слуга вручил мне визитную карточку.

«Опалинский»! — прочла я и подумала: само провидение ниспослало мне его. Я велела немедленно просить его и вышла к нему, как была: в домашнем платье, бледная, с тревожно замирающим сердцем.

Он предстал передо мной — поздоровевший, посвежевший, точно помолодел на несколько лет, с румянцем на лице, правда, слегка омраченном грустью.

— Прошу простить за неожиданное вторжение, — с робостью сказал он, целуя мне руку. — Я никогда не осмелился бы явиться без приглашения, но, узнав случайно о вашем бедственном положении, подумал: не могу ли я быть вам полезен?

— Где вы пропадали? Что с вами было?

— Я работал, — тихо произнес он.

— Где?

— Неподалеку от Вены, верней, в Моравии, в имении графов…

— И ни разу не написали, не дали о себе знать…

— Я не имел права…

Не стану описывать подробно наш разговор. На миг в душе у меня затеплилась искорка надежды и тотчас же погасла: он год как женат.

С вымученной улыбкой я пожелала ему счастья, в то время как мое сердце разрывалось от горя…