Дневник советского школьника. Мемуары пророка из 9А

Федотов Лев Федорович

Вскоре пришла мама с работы, и мы все втроем, пока еще было довольно светло, поужинали в комнате моими сухарями с чаем.

Петя сказал мне, что хочет идти добровольцем на фронт, но его отстранили по здоровью. Я ему, конечно, посочувствовал, а затем поспешил успокоить тем, что придет время – мы все будем там!

21 июля. Вчера от Мишки я узнал о новом налете немцев на Смоленск.

Смоленск горел, напоминая собой огненный ад. Все это были результаты действий зажигательных фугасных бомб, сброшенных фашистами [116] .

116

Смоленское

сражение второй половины июля сопровождалось жесточайшими вражескими бомбардировками города, в результате которых центр города был полностью разрушен.

Эту ночь я провел у Бубы и утром рано пришел домой. Я с большим удовольствием прошелся по улицам, кипевшим и живым, так как прекрасная солнечная погода сильно украшала город, напоминая лучами солнца о красотах лета и изгоняя из головы мысли о настоящей войне.

Не успел я расположиться завтракать, как до моего слуха долетело какое-то подозрительное завывание с улицы. Я пошел в комнату и включил радио. Так и есть! Я услыхал каменный, невозмутимый голос диктора:

– Граждане, воздушная трев… – «А, ч-ч-черт!» – мысленно выругался я, выдернув вилку из розетки.

– Даже пожрать честным людям не дают, живодеры! – сказал я вслух, имея в виду германских летчиков, приближающихся к Москве.

Я был совершенно спокоен, тревога на меня панически вообще не действовала, так что я все же решил утянуть со стола кусок белого хлеба с маслом и глотнуть горячего чая для заправки – остальное я оставил на после, решив окончить завтрак после тревоги. Хотя я знал, что во время тревоги требуется широко открывать окна, чтобы взрывные волны воздуха от возможных действий бомб не поражали стекол, я плотно решил закрыть их, так как не мечтал о налете, а, следовательно, и о бомбах.

Я позвонил Мишке, и мы уговорились встретиться с ним в убежище под 15-м подъездом.

Выходя во двор, я видел, как испуганные няньки хватали с земли игравших малышей и галопом скакали к дверям убежища.

– Вот уж малышей-то не нужно вообще сейчас в городе, раз он рискует быть атакованным врагом с воздуха, – сказал я самому себе.

В убежище мы с Мишкой встретились с кое-какими ребятами со двора, в том числе и с Олегом, приехавшим с дачи, и мы за разговорами не заметили, как прошло время, а вскоре дежурный, проходя по коридорам, оповестил всех собравшихся об отбое тревоги.

Мы покружили немного по двору, а затем я отправился домой с твердым намерением доконать остатки завтрака. Это я и сделал со всей доблестью!

22-го июля. Ну, а сегодняшняя ночь, очевидно, врезалась в мою память надолго!

Ровно месяц прошел с начала войны, и этот юбилей в московской жизни отметился знаменательным в эту ночь событием для всего города – это было несчастье для Москвы: на ее улицы упали первые вражеские бомбы, а ее воздух впервые содрогнулся от их оглушительных разрывов. Да, то была первая бомбардировка нашей Красной Москвы, первая бомбардировка за все ее существование! [117]

117

Первый вражеский налет на Москву продолжался с 22 часов 25 минут 21 июля до 3 часов 25 минут 22 июля. Пострадало 792 человека, 130 из них погибли.

В ожидании прихода своей родительницы

из театра, где она вчера вечером и кончала свой рабочий день, я, пользуясь вечерними сумерками, забрался, как обычно, на окно в кухне и занавесил его одеялом, после чего зажег синий свет и состряпал себе ужин, который состоял из чая и хлеба с маслом. Все это я перетащил в комнату на письменный стол, где и решил разделаться со всем содержимым чашки и тарелки. Окна комнаты мы не занавешивали, так как нам по вечерам в ней все равно ничего путного делать не нужно было, поэтому я принялся за ужин в темноте, но зато при наличии радио, которое в тот момент о чем-то гремело. Черт его знает, что там передавали! Кажется, какую-то литературную передачу.

Не успел я войти во вкус, как радио внезапно замолчало… Я знал, что это значит, и поэтому стал усиленными темпами вбивать в свою глотку хлеб и пить чай: мне ведь вовсе не хотелось, чтобы тревога, о которой сейчас скажут по радио, не дала мне возможности полностью насладиться трапезой!

К вечернему небу Москвы уже взлетали тревожные сигналы сирены, а по радио вслед за внезапно наступившей тишиной последовали словесные троекратные сигналы о воздушной тревоге.

Я встал. «Идти в убежище или нет?» – подумал я. Дома оставаться не хотелось – было бы тоскливо, а быть в убежище со всеми бабами и малышами меня тоже не прельщало, тем более, что тревога, видимо, не должна была быть долгой, так как до сих пор Москва отделывалась только пустыми тревогами – налетов еще ведь не было!

– Ну, ладно, пойду в убежище, может, ребят там встречу – веселей будет – сказал я вслух. Я накрыл салфеткой опустошенную посуду, оставил радио включенным и этим самым дал ему возможность передавать вой сирены и дальше, а сам вышел в парадное.

Со всех этажей стекались вниз раздраженные люди, скрытно и открыто крывшие германских выродков, а вахтер спокойно сидел у окна за своим столом, освещенным синей лампой, и поторапливал людское стадо со своего подъезда.

Я не спешил и поэтому, спустившись в убежище, к своему удивлению, сделал неприятное открытие: все лавки в коридорах были уже заняты. Тогда я принялся искать знакомые лица. Не успел я отойти далеко от лестницы, как в одном из коридоров встретил Мишку, восседавшего в углу на скамейке. Тут уж собралось довольно изрядное, но знакомое мне общество: Розка Смушкевич, Мишкина поклонница, затем Ленка Штейнман, что из нашего класса, и некая Люда, также, видимо, неравнодушная к Стихиусу.

– Ура! Левка! – загремел Мишка на весь коридор. – Ну, теперь нашего общества нет краше в мире. Тебя и не доставало!

– А чего это вдруг? – удивился я.

– Да, видишь вот, вокруг меня одни бабы! Теперь я хоть буду чувствовать себя смелее!

– Тише же, Мишка! Спят кругом, а ты раскричался! – сказала Ленка Штейнман.

– Да ты, Мишка, и один вообще уже привык быть бойким в женском обществе, – сказал я. – Сознавайся прямо!

– Не скрою, – смеясь, ответил он. – Чего скрывать? Это дело уже известное! Стесняться баб мне, что ли!

– Ну и культурный же у тебя язык, Мишка, – нравоучительно, но весьма миролюбиво сказала Розалия.

Ко всеобщему удовольствию и всеобщей неожиданности, к нам вскоре подошел Борька Волков. Я не помню, фигурировал он уже у меня в дневнике или нет, но я скажу, что это мой старый товарищ по нашему дому, скромный и вообще хороший парень, которому сейчас я был очень рад, так как давно уже с ним не встречался. От него я сейчас узнал, что, как только грянула война, он из школы, где доучился до 8 класса, ушел на завод, продукция которого непосредственно отправляется на фронт.