Дневник жениха
Шрифт:
Особенно любит перевоплощаться Николай Михеевич: он уже выступал от имени старика Базарова, Чичикова :: Демона… Тетя Зина не хочет обижать участников «литературных суббот»: они высказываются то от лица положительных героев, то от имени отрицательных.
– Я не ищу каких-либо совпадений, – уверяет тетя. – Вы, квалифицированные читатели, способны проникнуть в глубины любой судьбы! Выступая от лица персонажа, вы его точней постигаете.
На очередной «литературной субботе» предстояло постичь судьбы героев «Евгения
…Сегодня состоялось первое знакомство тети Зины с Любой Калашниковой.
Люба пришла в том же платье, в котором ходила на лекции. «Не хочет понравиться… тете Зине. Значит, не придает значения!» – понял я. И почувствовал, как заливаюсь внутренним жаром, хотя знал, что мне это не идет: начинало казаться, будто я «обгорел» где-нибудь на берегу Черного моря. Такая у рыжих кожа.
Тетя Зина вначале сказала о том совершенно особом месте, которое занимает «Евгений Онегин» в творчестве «первого из поэтов».
– А я больше всего люблю «Медного всадника», – шепнула мне Люба. Она не собиралась подлаживаться под тетины вкусы.
Значит, не придает значения… Я продолжал чувствовать себя «обгоревшим».
Тетя Зина объяснила, почему «Евгений Онегин», написанный в стихах, называется романом, а «Мертвые души», написанные в прозе, – поэмой. Потом она сказала, почему Островский называл свои «исполненные трагизма» пьесы комедиями. Мне бы то не топко перед Любой: мы недавно слышали все это в школе. Но жильцы нашего дома, особенно пожилые, школьные годы забыли – воспринимали тетины объяснения как открытие. Переглядывались. Некоторые даже записывали.
Тетя процитировала высказывания Белинского и Писарева о романе и стихах. Согласилась с первым (хотя он «в увлечении кое-где называл роман поэмой»), мягко (все-таки Писарев!) поспорила со вторым.
На нас с Любой она не взглянула. Но видя, что кожа у нее тоже «обожжена», я понял, что тетя стремится показать Любе, к какому дому она приобщается.
Мне стало жаль тетю Зину: сколько ей из-за меня приходится терпеть! Напрягаться…
Николай Михеевич, в кителе со множеством планок и почетных значков, ерзал на стуле, как школьник-отличник, мечтающий, чтобы его вызвали.
– Не будем изменять традициям наших «суббот», – сказала тетя Зина.
– Пусть это не покажется дерзким, нескромным, но постараемся на время перевоплотиться в далеких и столь близких нам действующих лиц! Но прежде объединим мысленно роман с оперой того же названия… Хотя Пушкин никакого отношения к либретто, разумеется, не имел. Вот вы, Николай Михеевич… – Полковник вскочил, разгладил усы. – Что бы сказали Онегину, если бы были генералом Греминым и застали его на коленях перед своею женой?!
Николай Михеевич к «субботам» готовился. Но он лет пять назад вышел в отставку, на генеральский чин уже не рассчитывал и к тому же не был «в сраженьях изувечен». Жену его звали
– «Рад видеть вас!» – сказал бы я Онегину.
– Почему бы вы так сказали? – с бойкостью начинающей учительницы бросила ему следующий вопрос тетя.
– А чтобы не обидеть жену… недоверием, – ответил Николай Михеевич. И сел.
– Вы лучше Гремина! – воскликнула тетя Зина. – Хотя мы не знаем, что именно он сказал Евгению. Но до этого бы он не додумался!
Полковник разгладил усы. Тетин голос был столь доверителен, что мне показалось: еще немного – и она назовет Онегина «Женей».
– Простите, что я хоть на мгновение попросила вас стать генералом прежних времен, который, как вы помните, конечно, при первом появлении изображен автором саркастически: «…всех выше и нос и плечи подымал вошедший с нею генерал».
А с кем… с н е ю? – с игривой загадочностью спросила тетя у зала.
– С Татьяной! – хором ответили прилежные читатели.
– Я хотела, Николай Михеевич, чтобы вы преподали нам всем урок деликатности. И вы это сделали.
Николай Михеевич уже вполне разгладил свои усы. И не знал, что с ними делать дальше. Он уважал просветительство тети Зины, но, несмотря на свои многочисленные колодки и значки, был по-детски стеснителен (знакомое мне качество!).
К счастью, какая-то пожилая читательница, проявив инициативу, отметила, что роман в стихах «затрагивает и проблемы воспитания»: в доме Лариных Татьяну воспитывали хорошо, а Ольгу нет, и в результате она оказалась виновницей гибели начинающего поэта. Пожилая читательница так и сказала: «Начинающего».
Сразу после этого тетя Зина попросила Любу высказаться от имени Ольги.
Участники «суббот» знали друг друга и Любиного перевоплощения стали ждать, как ждут первого ответа «новенькой» в школьном классе.
– Ольга сама-то от своего собственного имени почти ничего в романе не произносит, – сказала Люба, не смущаясь ожиданием притихшего зала. – Как же я могу говорить за нее? Ну, а Пушкин, всем известно, написал:
Ее портрет: он очень мил, Я прежде сам его любил, Но надоел он мне безмерно.
За кого еще высказаться?
Лицо у тети вновь сделалось «обожженным». И мне опять стало жаль ее. Но другая тревога перебила первую, оказалась сильнее: «Люба не хочет нравиться тете… Значит, ей все равно! Не придает значения?..»
В трудную минуту устремляются к родным людям – и тетя устремилась ко мне.
– А как бы ты, Митя Санаев, отреагировал на письмо Татьяны, если бы оказался на месте Онегина?
Предложи мне тетя обратиться от имени Ленского к Ольге, в которую только что должна была перевоплотиться Люба Калашникова, я бы нашел слова! А тут я, не желая изменять Любе с Татьяной, ответил: