Дневник
Шрифт:
И все ж когда она идет, чтоб положить псалтырь на место, на дереве скамьи, где тот лежал, ножом вырезаны слова:
– Уезжай с этого острова, пока не поздно.
И подпись: Констанс Бёртон.
8 июля
На их пятом настоящем свидании Питер сделал паспарту и раму для картины, нарисованной Мисти.
Ты, Питер, говорил ей:
– Вот эта вещь. Эта картина. Она будет висеть в музее.
Картина была пейзажем – дом, окруженный террасами, затененный деревьями. Кружевные шторы на окнах. Розы, цветущие
Мисти и ты.
Чтобы никто не увидел ее картину.
Ее подпись – внизу, прямо под частоколом: Мисти Мэри Кляйнман. Не хватает лишь смайлика. Сердечка над буквой «й» в слове Кляйнман.
– Ну, может, в музее китча, – сказала она.
Картина была всего лишь улучшенной версией того, что она рисовала с самого детства. Деревенька ее фантазий. И видеть это ей было более тошно, чем саму себя, голую, толстую, на тошнотворнейшем автопортрете. Банальное сердечко Мисти Мэри Кляйнман красовалось на картине. Слащавые мечтания нищей, одинокой шестилетки, которой она останется до скончания дней. Вся ее жалкая, миленькая стразовая душонка.
Банальный маленький секрет ее счастья.
Мисти непрестанно оглядывалась, чтоб убедиться: в витрину никто не смотрит. Никто не видит самую трафаретную, подлинную сторону Мисти, изображенную здесь акварелью.
А Питер – дай ему Бог здоровья – спокойно вырезал паспарту и поместил на него картину.
Ты вырезал паспарту.
Питер поставил стусло на верстак мастерской и выпилил рейки для рамы. Питер бросил взгляд на картину, половина его лица улыбнулась, большая скуловая мышца загнула кверху левый угол рта. Питер всегда поднимал только левую бровь. Он сказал:
– Ограда террасы получилась один к одному.
Снаружи по тротуару мимо витрины прошла девушка из их колледжа. Последней ее «работой» был плюшевый мишка, набитый собачьим дерьмом. Она работала в резиновых перчатках такой толщины, что едва могла сгибать пальцы. По ее словам, «красота» была устаревшим понятием. Иллюзорным. Обманом. А она разрабатывала новую жилу. Новый поворот классической дадаистской темы. В своей мастерской она распорола животик мишки, словно делала вскрытие, и выпотрошила его, чтоб он стал Искусством. В резиновых перчатках, перемазанных коричневой вонью, она неуклюже орудовала иглой с красным кетгутом. И назвала свое детище «Иллюзии детства».
Другие ребятки из колледжа, ребятки из богатых семей, ребятки, что путешествовали и видели настоящее искусство в Европе и Нью-Йорке, – все они делали такие «работы».
Один мальчик из Мистиного класса онанировал, стараясь к концу года заполнить спермой копилку-свинюшку. Он жил на дивиденды с трастового фонда. Девушка из Мистиного класса пила разноцветную яичную темперу и запивала настойкой ипекакуаны, [26] чтобы выблевать шедевр. Она ездила на занятия на итальянском мопеде, который стоил дороже трейлера, где выросла Мисти.
26
Ипекакуана –
Тем утром в мастерской Питер подогнал уголки реек друг к другу. Он размазал клей пальцами и просверлил в углах рамы дырочки для шурупов.
По-прежнему стоя между витриной и верстаком, заслоняя свет солнца, Мисти сказала:
– Ты правда считаешь, что картина хорошая?
И Питер сказал:
– Если б ты только знала…
Ты сказал это.
Питер сказал:
– Ты мне свет загораживаешь. Ни хрена не видно.
– Я специально тут встала, – сказала Мисти. – Люди могут увидеть.
Пропагандисты собачьего кала, дрочки и блевотины. Ведя по стеклу стеклорезом, не отрывая глаз от режущего колесика, с карандашом, воткнутым в волосы над ухом, Питер сказал:
– Суперотстойная вонь еще не делает их работы искусством.
Со щелчком разломав стекло на две части, Питер сказал:
– Дерьмо – эстетическое клише.
Он сказал, что итальянский художник Пьеро Манцони консервировал собственное дерьмо в жестянках с наклейкой «Стопроцентно дерьмо художника», и люди их покупали.
Питер так пристально смотрел на свои руки, что и Мисти не могла оторвать от них взгляда. Она забыла следить за витриной, и у нее за спиной зазвенел колокольчик. Кто-то вошел в мастерскую. На верстак упала еще одна тень.
Не поднимая головы, Питер сказал:
– Эй.
И этот парень ответил:
– Эй.
Лет ему было, наверное, как Питеру, – блондин с пучком волос на подбородке, и бороденкой не назвать. Еще один студент художественного колледжа. Еще один богатый парнишка с Острова Уэйтенси. Он стоял и смотрел голубыми глазами на картину на верстаке. Он улыбнулся Питеровой полуулыбкой – лицо человека, больного раком и потешающегося над своим диагнозом. Лицо человека, стоящего перед расстрельной командой клоунов с настоящими ружьями.
Не поднимая головы, Питер обточил стекло на полировальном круге и вставил в раму. Он сказал:
– Понял, что я тебе говорил про картину?
Его приятель смотрел на дом, окруженный террасами, на частокол, на синих птичек. На имя Мисти Мэри Кляйнман. Улыбаясь половиной лица, качая головой, он сказал:
– Это Таппер-хаус, один к одному.
Это был дом, который Мисти только что выдумала. Высосала из пальца.
У парня в одном ухе была сережка. Старый осколок мусорной бижутерии, в уэйтенсийском стиле Питеровых друзей. Погребенная в его волосах, сережка была вычурной золотой филигранью вокруг большого красного эмалевого сердца, в золоте мерцали искорки красного стекла, стеклянных стразов. Парень жевал жвачку. С перечной мятой, судя по запаху.
Мисти сказала:
– Привет.
Она сказала:
– Я Мисти.
И Питеров приятель, он глянул на нее, наградив все той же обреченной улыбкой. Жуя свою жвачку, он сказал:
– Так что, это она? Она и есть эта мифическая леди?
Вставляя картину в раму, за стекло, и глядя только на свою работу, Питер сказал:
– Боюсь, что так.
По-прежнему уставясь на Мисти, ощупывая глазами все ее тело, ее руки и ноги, лицо и груди, приятель наклонил голову вбок, как петух. Не прекращая жевать, он сказал: