Дневник
Шрифт:
Энджел Делапорте говорит, что наш природный инстинкт – прятаться. Как биологический вид мы завоевываем территорию и защищаем ее. Мы можем мигрировать – скажем, вслед за погодой или каким-нибудь животным, – но знаем: чтобы жить, нужна земля, и наш инстинкт велит нам заявить о своих притязаниях.
Вот зачем поют птицы: чтоб пометить свою территорию. Вот зачем ссут собаки.
Седона, Ки-Уэст, Долина Солнца – наглядный парадокс: полмиллиона людей прутся в одно и то же место, чтоб побыть в одиночестве.
Мисти, по-прежнему ведя указательным пальцем по черной краске,
– Помните, вы упомянули синдром Стендаля… что это такое?
И Энджел, по-прежнему щелкая камерой, он говорит:
– Его назвали в честь французского писателя Стендаля.
Слова, которые вычерчивает Мисти, говорят:
– …Мисти Уилмот отправит всех вас в Ад…
Твои слова. Твои, ублюдок.
Станиславский был прав: из подтверждения давным-давно известной истины всегда можно извлечь свежую боль.
Синдром Стендаля, продолжает Энджел, это медицинский термин. Он описывает случаи, когда картина, да любое произведение искусства, столь красива, что ошеломляет зрителя. Разновидность шока. В 1817 году, когда Стендаль посетил церковь Санта-Кроче во Флоренции, он записал в дневник, что чуть не потерял сознание от радости. С людьми случаются приступы бешеного сердцебиения. У них кружится голова. Когда ты смотришь на великое искусство, ты забываешь, как тебя зовут, ты забываешь даже, где ты и зачем туда пришел. Великое искусство может вогнать в депрессию и вызвать истощение организма. Амнезию. Панику. Инфаркт. Клиническую смерть.
Для протокола: Мисти считает, что Энджел Делапорте отчасти говнюк.
– Если верить письменным отчетам современников, – говорит он, – то работы Моры Кинкейд вызвали что-то вроде массовой истерики.
– А теперь как на них реагируют? – спрашивает Мисти.
И Энджел пожимает плечами:
– Ну, не знаю.
Он говорит:
– Я видел парочку картин, и ничего в них нет такого, это просто очень милые пейзажики.
Глядя на ее пальцы, Энджел говорит:
– Вы что-нибудь чувствуете?
Он делает снимок и говорит:
– Забавно, как меняются вкусы.
– …мы бедны, – говорят слова Питера, – но у нас есть то, чего страждут все богачи и богачки – мир, покой, красота…
Твои слова.
Твоя жизнь после смерти.
Когда она отправляется домой, не кто иной, как Уилл Таппер, дает ей пиво в бумажном мешке. Он разрешает ей пить на палубе, вопреки всем правилам. Он спрашивает, не пишет ли она каких-нибудь картин? Ну, например, пейзажей?
На пароме – мужчина с собакой; он говорит, что пес обучен отыскивать покойников. Умирая, люди испускают специфическую вонь – это эпинефрин, утверждает мужчина. Он говорит: это запах страха.
Пиво в бумажном мешке – Мисти молча прихлебывает его, пусть незнакомец болтает.
Голова у мужчины с залысинами над висками, кожа его обнаженного скальпа ярко-красная от холодного ветра – выглядит это так, будто у него рога черта. У него рога черта, и лицо у него все красное, он щурится, все лицо в морщинах. Динамическая морщинистость. Боковые морщины угла глазной щели.
Пес, выворачивая шею, пытается убежать от Мисти. Лосьон после бритья, которым пользуется мужчина,
Для протокола: погода сегодня – растущее смятение, чреватое физическим и эмоциональным коллапсом.
Зажав в руке поводок, мужчина говорит:
– Вы уверены, что с вами все в порядке?
И Мисти говорит ему:
– Поверьте, я не мертвая.
– Может, у меня просто кожа мертвая, – говорит она.
Синдром Стендаля. Эпинефрин. Графология. Кома подробностей. Высшего образования.
Мужчина кивает на пиво в бумажном мешке и говорит:
– Вы знаете, что в публичных местах пить спиртное нельзя?
И Мисти говорит:
– Что-о? Вы коп?
И он говорит:
– Догадались? Фактически, э-э, да, я коп.
Незнакомец резко раскрывает бумажник, чтобы блеснуть ей в глаза полицейским значком. Гравировка на серебряной бляхе: Кларк Стилтон. Детектив. Оперативная группа округа Сивью по расследованию преступлений на почве ненависти.
13 июля, полнолуние
Табби и Мисти пробираются сквозь чащу. Пересеченную местность на Уэйтенси-Пойнт. Тут все заросло ольхой – поколения деревьев, выросших, упавших, вновь проклюнувшихся из своих мертвых собратьев. Животные, возможно – олени, пробили тропу, которая вьется вокруг бесформенных куч полусгнивших деревьев и пробирается меж скал, огромных, как архитектура, и устланных толстым слоем мха. Над всем этим великолепием ольховые листья сливаются в дышащее, ярко-зеленое небо.
Тут и там свет солнца пробивается пластами, широченными, как хрустальные люстры. Это просто более запущенная версия вестибюля гостиницы «Уэйтенси».
На Табби – одинокая старая сережка, золотая филигрань и переливы сверкающих красных стразов вокруг красного эмалевого сердца. Она пришпилена на Таббин розовый спортивный свитер, будто брошь, но это именно та самая сережка, что Питеров блондинистый приятель вырвал из собственного уха. Уилл Таппер с парома.
Твой приятель.
Табби хранит всю помоечную бижутерию в обувной коробке под кроватью и надевает по особо торжественным дням. Рубины из граненого стекла, пришпиленные к ее плечу, отражают яркую зелень, что сияет над ними. Стразы, запятнанные грязью, отливают розовым на Таббином спортивном свитере.
Твои жена и дочка, они переступают через гниющее бревно, кишащее муравьями, обходят папоротники, шелестящие по Мистиной талии и бьющие Табби в лицо. Обе молчат, высматривая птиц, прислушиваясь, но тишина стоит мертвая. Ни птиц, ни лягушек. Ни звука, лишь океан, шипение и плеск волн где-то там, вдалеке.
Они пробиваются сквозь частокол зеленых стеблей – непонятного вида растения с мягкими желтыми листьями, гниющими ближе к корню. На каждом шагу приходится глядеть под ноги, потому что земля здесь скользкая, лужа за лужей. Как долго Мисти так шла – уткнувшись глазами в землю, придерживая ветки, чтоб они не полоснули Табби, – Мисти не знает, но когда она поднимает взгляд, на тропе перед ней стоит человек.