ДНЕВНИК

Нагибин Юрий Маркович

225

Я всегда боялся жить не целеустремленно, а машинально, как сейчас живу.

Как боятся люди, что мне будет опять хорошо. Как все ополчились на бедную Аллу! И вот что печально,- их старания достигают цели, между нами уже нет той откровенности, простоты и сердечности, что вначале. Алла чувствует противную лягушачью холодность моей семьи, я чувствую ее напряженность и недоверие.

1 ноября 1968 г.

Сегодня ходил разводиться с Геллой. Она, все-таки, очень литературный человек, до мозга костей литературный. Я чувствовал, как она готовит стихотворение из нашей встречи-расставания. Тут была совершенная подлинность поэтического переживания, но не было подлинности человеческой. Говоря о своей жизни, Гелла несколькими штрихами нарисовала прелестный образ бедного домика, под кровом которого невесть

как собрались малые, жалкие существа: выгнанный хозяевами кудлатый пес, зеленые попугайчики, случайно залетевшие из Африки, брошенная матерью девчушка, наконец, сама Гелла, оставленная мною. Последнее не говорилось впрямую, но подразумевалось в общем образном строе. И всё это бедное маленькое стадо не хочет умирать, цепляется за жизнь из последних силёнок, жадно открывает голодные ротики, требуя зернышек. Хрупкая семейка, которую ничего не стоит раздавить одним пальцем. Но ведь там, среди этих беззащитных существ, имеется и весьма защищенное существо – проныра К., умеющий отлично обделывать свои второсортные литературные делишки. Вот в чем ложь или, вернее, литературность Геллиного поведения. Я-то был по-настоящему взволнован, хотя и не изображал казанского сироту. Основа нашего с ней чудовищного неравенства заключалась в том, что я был для нее предметом литературы, она же была моей кровью.

Русским людям всё же приходится куда легче, чем евреям. Они живут в природе и в истории, а евреи только в социальной действительности. Вот почему им так безнадежно худо.

15 ноября 1968 г.

Недавно вернулся из Ленинграда. Там всё разыгралось по знакомому сценарию: радость встречи, спирто-водочный вос-

226

торг, адские боли в брюхе, ужасающее похмелье, отъезд. Потом только понимаешь, что ничего не видел, нигде не был, да и вообще не было никакого Ленинграда, а вроде бы просидел целую неделю в ЦДЛ.

Сейчас, правда, всё было окрашено безмерной нежностью и заботой Аллиной семьи. Какие удивительные люди! Я и не предполагал, что до наших дней может сохраниться такая деликатность, доброта, широта, участие, понимание чужой беды, готовность простить. Они простили даже нечистую на руку Гульку, услышав повесть ее лагерных страданий. А та успела слегка обворовать их. Кстати, я впервые собственными глазами увидел акт профессионального воровства.

Доставая из кармана паспорт, я выронил на пол рубль. В двух шагах от меня находилась Гулька. Молниеносно схватила она журнал «Новое время», шагнула ко мне, уронила журнал так, что он накрыл бумажку, быстро нагнулась и забрала журнал вместе с рублем. Спрятав рубль за пазуху, она стала совать мне журнал, словно желая показать, что там ничего нет. Работа в общем-то довольно топорная. Но в данном случае иной и не требовалось, ведь речь шла о мелочишке. И если бы я в прямом смысле схватил Гульку за руку, ей ничего не стоило бы вывернуться: она просто хотела отдать мне упавший на пол рубль.

Но любопытно то глубокое волнение, какое я испытал при этой операции. Это было куда острее, чем если б подсмотреть чужую любовь. Впрочем, когда так случалось, ничего, кроме брезгливости, я не чувствовал. А здесь – какая-то сладкая тошнота подступила к горлу. Я понял, чем прекрасно воровство. За всё в жизни приходится расплачиваться, ничто не дается даром: ни любовь, ни творческая победа, никакая малость. А вот тут, почти без усилий,- выигрыш, дар небес, Божий гостинец. До чего приятно хоть так обмануть безжалостную судьбу, жадных людишек, у которых снега зимой не выпросишь. Молодец, Гулька!…

У Аллиной матери, безнадежно старой, даже дряхлой, со слезящимися больными глазами, облезшей головой, вдруг случается совсем юное, милое, девичье лицо. И так легко представить ее двадцатилетней, на пороге жизни. Это не то что угадывается, это видно на мгновения, и я никогда не сталкивался с таким славным чудом.

Грозно стареющий Гиппиус. Он словно взял на себя функции портрета Дориана Грея, чтобы показывать нам, какие мы уже старые, безобразные, отвратительные.

227

«ТАЕЖНЫЙ ДЕСАНТ»

Чуть ли не в продолжение года я получал горькие, полные обиды на незадавшуюся жизнь письма от некой Стеллы Шишаковой из таежной глухомани. Самый адрес производил устрашающее впечатление: Жиганский район, поселок Убийцево, или что-то в этом роде. Почти к каждому письму был приложен рассказ или вырезка из районной газеты. Неопрятной машинописи было больше. Рассказы, за исключением одного – вполне сносного,

даже обещающего, откровенно слабы, беспомощны, порой неграмотны. Однажды письмо пришло с каким-то более прозрачным обратным адресом, кажется, из Томска,- Стеллу вызвали на слет собкоров. Затем опять – Убийцево. Я жалел Стеллу, сочувствовал ей от души, не ленился писать письма, полные советов и дружеских чувств. Однажды Стелла прислала мне разухабистое письмо с предложением «прогулять в Москве один из ее гонорарчиков», причем была сделана оговорка, что гулять мы будем вместе с моей женой. Меня это растрогало почти до слёз, ее гонорарчика как раз хватило бы на чаевые швейцару. И вот Стелла приехала и после многих перезваниваний явилась. В отличие от других моих корреспонденток она не была старым чудовищем. Молодая, плотная, почти хорошенькая, очень развязная. Несколько насторожило меня ее знакомство с Анькой С., но оказалось, они просто землячки – обе из Днепропетровска. Через день-два Стелла вновь появилась, но уже в мое отсутствие. Оказывается, на нее неизгладимое впечатление произвел мой ночлежник Миша Ч. Она пришла ночью, пьяная, допила остатки Мишиной водки и попросила его снять штаны. С милой откровенностью она поведала ему в перерыве между любовными утехами, что мое мнение о ее рукописях ей интересно, как прошлогодний снег. Она посылала их мне, чтобы «зафаловать» меня. Она знала от Аньки, что я разошелся с женой. «Понимаешь, такого гуся подхватить!» – говорила она Мишке, а потом просила, называя всё на чистей шем матерном, творить с ней любовь как можно активнее. «Я таежная девочка, мне всё спишется». Там у нее остался муж-лесничий, в Москве с родителями живет сын от первого брака, всё это гармонично сочетается с матримониальными намерениями в отношении меня и плотскими утехами с красавцем Ч. Он сказал, что его чуть не вырвало от этой таежницы: плохая кожа, много лишних волос и беспрерывный мат. Завершила она визит выражением пламенной ненависти ко всем зажравшимся московским буржуаям, включая меня и даже бедолагу Аньку С.

Это не помешало ей на другой день обрывать дачный теле-

228

фон. Я не подошел. Не могу сказать, что всё это меня огорчило, так куда забавнее, чем если б сюжет развивался в святочном благолепии, но некоторую брезгливую грусть всё же ощущаю. Отовсюду прут страшные свиные рыла, а я всё так же доверчив и всё так же попадаю впросак. Но уж лучше ошибаться, чем заранее готовить себя на встречу со сволочью.

Сегодня на лыжной прогулке зимнее серое небо над лесом вдруг натекло тяжкой грозовой сизостью, и казалось, от леса стеной наступает ливень. Внезапно ливень обернулся густым туманом. Всё это было как-то не по-зимнему, и я ничего не понял в этих «отправлениях природы».

31 декабря 1968 г.

Снова занимаюсь сладостным и печальным делом: подвожу итоги минувшего года. Это был первый полный год без Геллы. Он начался с прекрасной поездки на Олимпийские игры, затем были Сирия и Ливан, затем провал – неожиданный и образцово хамски оформленный – поездки в Мехико. Год неожиданно обернул в успех, почти в триумф неудачу «Бабьего царства», оживил «Директора» и подставил мне ножку с новым сборником, задержав его выход. Напечатал: «На кордоне», «Срочно требуются седые человеческие волосы», «Чужое сердце», «Суданские очерки», пусть что-то было выругано, что-то осталось незамеченным – всё равно эти вещи в моем активе. А главное, я впервые по-настоящему почувствовал любовь читателей, а это очень важно. В середине лета меня вдруг собрались прикончить за вечер А. Платонова, состоявшийся в конце 67-го. Выручило меня «Бабье царство», остальные участники вечера так легко не отделались.

В исходе года ко мне приехала – насовсем – Алла, и умерла – тоже насовсем – бедная, маленькая и славная Зоя Константиновна*. Она позавчера забегала к нам выпить водочки, вся какая-то пятнистая, сморщенная, а сегодня ее уже нет.

Но итог этого года не исчерпывается личными обстоятельствами. Год был черен, позорен, смраден. Катись в помойку истории високосный шестьдесят восьмой! А что будет дальше?…

____________________

* 3. К. Антокольская.

1969

11 января 1969 г.

10 января Алла переехала окончательно. С двумя телефонными аппаратами, кастрюльками, чашками, хлебницей. Одновременно прибыла еще ранее отправленная малой скоростью газовая плита, приобретенная Аллой в Ленинграде. Приезд этого агрегата вызвал куда большее волнение в доме, нежели прибытие моей новой и, верю, последней жены. Это невероятно характерно для нашей семьи.

Два дня у меня такое чувство, будто мое сердце закутали в мех. Помилуй меня Бог.