Дневник
Шрифт:
Среда, 21 июня. Я все соскоблила и даже отдала холст, чтобы не видеть его больше – это убийственно. Живопись не дается мне. Но только я уничтожила то, что окончила, как уже чувствую себя легко и свободно и готова начинать все снова.
Сегодня в 5 часов мы ходили в мастерскую Бастьен-Лепажа смотреть его эскизы; сам он в Лондоне, и нас принял брат его Эмиль.
Я взяла с собою Брисбан и Л., и мы провели превесело целый час, смеялись, болтали, делали наброски- и все было так хорошо, так прилично. Если бы я услышала о чем-нибудь подобном относительно Бреслау, я, наверно, стала бы жаловаться и завидовать тому, что она живет среди художников. Я имею то, чего желала – разве у меня от этого прибавилось таланта?
Пятница. 23
Я работаю с настоящей палитрой настоящего Бастьена, его красками, его кистью, в его мастерской и моделью служит мне его брат.
Конечно, все это глупости, ребячество и предрассудки: маленькая шведка хотела дотронуться до его палитры. Я оставила у себя его краски, бывшие на палитре; рука у меня дрожала, и мы смеялись.
Среда, 12 июля. Я готовлюсь к своей пресловутой картине, которая представит множество затруднений. Надо будет найти пейзаж вроде того, какой я себе представляю… и гробница должна быть высечена в скале… Я бы желала, чтобы можно было сделать это поближе к Парижу, на Капри: там настоящий Восток и не так далеко скала… скала… какая-нибудь скала… Но мне нужна была бы настоящая гробница, какая, наверно, есть в Алжире и в особенности в Иерусалиме – какая-нибудь еврейская гробница, высеченная в скале. А модели? Там-то я, конечно, найду отличные модели, в настоящих костюмах. Жулиан считает это сумасшествием. Он говорит, что понимает: если мастера, которые уже все знают, отправляются писать свои картины на месте, так они едут искать недостающий им местный колорит, сочность, настоящую правду; мне же недостает… всего! Пускай! Но мне кажется, что я именно это и должна искать, потому что я могу иметь успех только при полной искренности; как же он может требовать от меня, чтобы я отказалась от того, что составляет мое единственное или почти единственное достоинство? Какой смысл будет иметь эта картина, если я напишу ее в Сен-Жермене с евреями из Батильоля, в аранжированных костюмах? Тогда как там я найду настоящие, поношенные, потертые одежды, и эти случайно подмеченные тона часто дают больше, чем то, что делаешь преднамеренно.
О, если бы я могла сделать это хорошо! Жулиан вполне понимает мою идею; я не думала (и очень ошибалась), что он сможет так глубоко проникнуться красотою этой сцены, да, это правда. Нужно, чтобы в этом спокойствии было что-то ужасное, полное отчаяния, глубокого отчаяния… Это конец всего. В женщине, которая сидит там, должно выражаться больше, чем горе – это драма колоссальная, полная, ужасающая. Оцепенение души, у которой ничего не осталось, и если принять во внимание прошлое этого существа, то во всем этом есть что-то до того человечное, интересное и величественное, до того захватывающее, что чувствуешь, точно какое-то дыхание проходить по волосам.
И я не сделаю этого хорошо? Когда это зависит от меня? Я могу создать все своими руками, и моя страстная, непоколебимая, упорная решимость может оказаться недостаточной? Неужели недостаточно того жгучего, безумного желания передать другим мое чувство? Полно! Как можно сомневаться в этом? Как могу я не преодолеть технических трудностей, когда эта вещь наполняет мое сердце, душу, ум и зрелище?
Я чувствую себя способной на все. Только одно… я могу захворать… Я каждый день буду просить Бога, чтобы этого не случилось.
Как может моя рука оказаться неспособной выполнить то, что хочет выразить душа?… Полно!
О, Боже мой, на коленях умоляю Тебя… не противиться этому счастью. Смиренно, простершись во прахе, умоляю тебя… даже не помочь, а только позволить мне работать без особенных препятствий.
Понедельник, 7 августа. Улица! Возвращаясь от Робера-Флери, мы велели ехать улицами, окружающими Триумфальную арку; было около шести часов и притом лето. Привратники, дети, мальчишки, рабочие,
Но тут есть картины очаровательные! Положительно очаровательные! Я далека от того, чтобы сводить все на копию – это дело посредственностей; но в этой жизни, в этой правде есть восхитительные сцены! Величайшие мастера велики только правдой.
Я вернулась, восхищенная улицей, и те, которые смеются над натурализмом, – дураки и не понимают, в чем дело. Нужно суметь схватить природу и уметь выбирать. Все дело художника в выборе.
Четверг, 17 августа. Мне кажется, что Робер-Флери составил обо мне очень верное мнение: он принимает меня за то, чем я желала бы казаться, т. е. находит меня очень милой или, говоря серьезно, считает меня совсем еще молодой девушкой, даже ребенком, в том смысле, что разговаривая, как женщина, я в глубине души и перед самой собой чиста, как ангел.
Я, право, думаю, что он уважает меня в самом высоком смысле этого слова; я была бы очень удивлена, если бы он в моем присутствии сказал что-нибудь неприличное. Я всегда утверждаю, что говорю обо всем… Да, но на все есть своя манера, в разговоре может быть больше, чем приличие, может быть щепетильность; я, может быть, разговариваю, как женщина, но употребляю метафоры, маскирую выражения так, что, кажется, будто я и не касаюсь того, чего не следует. Это то же самое, как если бы я сказала: «вещь, которую я написала», вместо того, чтобы сказать: «моя картина».
Никогда, даже в разговор с Жулианом, я не употребляю слов – любовник, любовница, связь – этих обыкновенных и точных выражений, которые заставляют предполагать, что все говорит о вещах, хорошо знакомых вам.
Не забудьте, что по этому дневнику вы не можете знать меня, здесь я серьезна и без прикрас. В обществе я лучше: в моем разговоре попадаются удачные обороты, образы, новые, свежие, забавные вещи.
Я глупа и тщеславна… Я уже готова думать, будто академик Робер-Флери меня понимает так, как я себя понимаю, и, следовательно, должен ценить мои побуждения.
Нет сомнения, что собственные достоинства всегда преувеличиваешь; приписываешь их себе даже тогда, когда совсем их не имеешь.
Понедельник, 24 августа. Я готова растерзать весь мир. Я ничего не делаю. А время уходит, вот уж четыре дня. Я начала этюд под открытым небом, но дождь идет, и ветер все опрокидывает, я ничего не делаю.
Я вам говорю, что схожу с ума перед этой пустотой! Говорят, что эти мучения доказывают, что я не ничтожество. К сожалению, нет! Они доказывают только, что я умна и все понимаю…
Впрочем, я пишу три года.
Дураки думают, что для того, чтобы быть «современным» или реалистом, достаточно писать первую попавшуюся вещь, не аранжируя ее. Хорошо, не аранжируйте, но выбирайте и схватывайте, в этом все.
Среда. 23 августа. Вместо того, чтобы прилежно работать над каким-нибудь этюдом, я гуляю. Да, барышня совершает артистических прогулки и наблюдает!
Я перечла на английском языке одну вещь, она называется «Ариадна».
Эта книга создана для того, чтобы волновать до последней степени, я двадцать раз готова была перечесть ее вот уже в продолжении трех лет, но всякий раз отступала, зная, как волновала и будет всегда волновать меня эта вещь. Там говорится о любви и искусстве, и дело происходит в Риме – три вещи, из которых каждая в отдельности достаточна, чтобы увлечь меня, и наименьшая из них – любовь. Можно было бы исключить все, что говорится о любви, и она тем не менее способна была бы свести меня с ума. К Риму я чувствую обожание, страсть, уважение, ни с чем несравнимые. Ибо Рим художников и поэтов, настоящий Рим, вовсе не соединяется в моем представлении со светским Римом, который доставил мне страдания. Я помню только поэтический и артистический Рим, перед которым я преклоняюсь.