Дневник
Шрифт:
Суббота, 23 февраля. Я в очень дурном расположении духа, взбешена. По всей вероятности, это потому, что я скоро умру; вся моя жизнь с самого начала и со всеми подробностями проходить предо мной; много глупых вещей, которые заставляют меня плакать; никогда не выезжала я так часто, как другие: три, четыре бала в год; часто выезжать я могу лишь последние два года, но теперь это уже не может интересовать меня!
И великий артист сожалеет об этом? Честное слово, да… А теперь? Теперь другое, не балы, а собрания, где встречаются те, кто думает, пишет, рисует, работает, поет, все, занятые тем, что составляет жизнь разумных
Наиболее философские и умные люди не пренебрегают возможностью встречаться раз в неделю или два раза в месяц с людьми, составляющими цвет парижской интеллигенции… Я все это объясняю потому, что, мне кажется, я умираю. Я всегда и во всем была несчастна! Ценой работы я достигла связей в настоящем свете, но и это еще унижение.
Человек слишком несчастен, чтобы не надеяться, что существует Бог, который сжалится над нами; но что такое сделала я, что так несчастна?
Можно верить только в одного Бога… абстрактного, философского, великую тайну земли, неба, всего.
Этого Бога созерцают и представляют себе, глядя на звезды и думая о научных вопросах, духовно, как Ренан… Но Бог, который все знает и у которого можно всего просить… Я очень бы хотела верить в такого Бога.
Вторник, 11 марта. Идет дождь. Но не только это… мне нездоровится… Все это так несправедливо. Небо слишком жестоко ко мне.
Я еще в тех годах, когда можешь входить в известный экстаз даже при мысли о смерти.
Мне кажется, что никто не любит всего так, как я люблю: искусство, музыку, живопись; книги, свет; платья, роскошь, шум, тишину, смех, грусть, тоску, шутки, любовь, холод, солнце, все времена года, всякую погоду, спокойные равнины России и горы вокруг Неаполя, снег зимою, дождь осенью, весну с ее тревогой, спокойные летние дни и прекрасные ночи со сверкающими звездами… я все люблю до обожания. Все представляется мне со своих интересных и прекрасных сторон: я хотела бы все видеть, все иметь, все обнять, слиться со всем и умереть, если надо, через два года или в 30 лет, умереть с экстазом, чтобы изведать эту последнюю тайну, этот конец всего или божественное начало.
Эта всемирная любовь не есть чувство чахоточной: я всегда была такая, и я помню как раз, десять лет тому назад, я писала (1874 г.), перечислив прелести различных времен года: «Напрасно захотела бы я выбрать: все времена года хороши, все возрасты – вся жизнь».
«Надо все!»
«Надо природу, перед ней все ничтожно».
«Одним словом все в жизни мне нравится, мне все приятно и, прося счастья, я нахожу свою прелесть и в несчастье. Мое тело плачет и кричит, но что-то, что выше меня, радуется жизни, несмотря ни на что!»
Суббота, 15 марта. Погода чудная, и, начиная с понедельника или вторника, я буду работать в деревне. Я больше не хочу поклоняться Бастьен-Лепажу, я почти не знаю его, и потом, это натура… замкнутая, и лучше работать над собственным талантом, чем расходоваться на поклонение.
Воскресенье. 16 марта. Картины отосланы. Я вернулась в половине седьмого в состоянии такого утомления, что это было даже восхитительно… Вы не верите, что это восхитительно, но для меня всякое цельное впечатление, доведенное до крайнего предела, даже ощущение боли, – наслаждение.
Когда я повредила себе палец, боль была такая острая в продолжение получаса, что я наслаждалась ею.
То же самое сегодняшняя усталость: тело, не оказывающее ни малейшего
Среда, 19 марта. Вчера была баллотировка в члены кружка русских артистов. Я была выбрана единогласно. Клара видела одного господина, который видел Бастьен-Лепажа и который нашел, что он очень болен; на другой день этот господин встретил доктора, который сказал: этот человек очень болен, но не думаю, что ревматизмом, он болен вот чем (похлопывая по желудку). Значит, он действительно болен?.. Он уехал со своей матерью в Блидэ, дня на три, на четыре.
Понедельник, 24 марта. Вот уж несколько дней вокруг меня точно туман какой-то, который отделяет меня от всего мира и заставляет чувствовать реальность моего внутреннего мира. Поэтому… Нет, все так печально, что нельзя даже жаловаться… это тяжелое одурение… я только что перечитала книгу, которой несколько лет тому назад я мало восхищалась и которая очень хороша: это Madame Bovary.
Литературная форма, стиль… да…; в общем это только отделка.
Но дело не в том; среди тумана, меня окутывающего, я вижу действительность еще яснее… действительность такую жестокую, такую горькую, что, если стану писать про нее, то заплачу. Но я даже не смогла бы написать. И потом, к чему? К чему все? Провести шесть лет, работая ежедневно по десяти часов, чтобы достигнуть чего? Начала таланта и смертельной болезни.
Сегодня я была у моего доктора и болтала так мило, что он мне сказал: «Я вижу, вы всегда веселы».
Чтобы упорно надеяться, что «слава» вознаградит меня за все, надо будет жить, а чтобы жить, надо будет заботиться о себе…
Вот ужасная действительность.
Никогда не верят… пока… Я помню, я была еще совсем маленькая и путешествовала в первый раз по железной дороге в обществе чужих; я разместилась, заняв два места разными вещами, когда вошли два пассажира. «Эти места заняты», – сказала я с апломбом. «Отлично, – отвечал господин, – я позову кондуктора».
Я думала, что эта угроза, как дома: что это неправда и – ничем нельзя изобразить тот странный холод, который охватил меня, когда кондуктор освободил место, и пассажир сел на него. Это было первое знакомство с действительностью.
Давно уже я грожу сама себе болезнью, в то же время не веря этому… Наконец!…
И мартовский ветер, и небо серое, тяжелое…
Вчера начала довольно большую картину в старом саду в Севре; молодая девушка сидит под цветущей яблоней, дорожка уходит вдаль, и всюду ветви фруктовых деревьев в цвету, и свежая трава, фиалки и маленькие желтые цветочки. Женщина сидит и мечтает с закрытыми глазами; она положила голову на левую руку, локоть которой опирается о колено.
Все должно быть очень просто и должно чувствоваться веяние весны, заставляющее эту женщину мечтать.
Надо, чтобы между ветвями было солнце. Эта вещь в два метра длины и немного более вышиною.
Итак я принята только с № З!
Отсюда глубокое и безнадежное уныние: никто не виноват в том, что у меня нет таланта… Да, мне ясно: если бы я не надеялась на мое искусство, я тотчас же умерла бы. И если эта надежда изменит, как сегодня… да, тогда останется только смерть без всяких фраз.