Дневник
Шрифт:
Он меня спрашивал: из всех молодых людей присутствующих за кого я могла бы выйти замуж? (Я нахожу, что мы слишком много с ним говорим о замужестве.) Я говорю, что, конечно, ни за кого. "Я знаю, кого вы могли полюбить: Максима Ковалевского". Он угадал, но я не хотела сознаться. "Il a de l'esprit a revendre {у него ума – хоть отбавляй (франц.).}. Но он такой мерзавец". Потом он нашел, что я буду отвратительная жена.
"Au contraire, je ferai une petite femme charmante".
"Charmante oui, mais non une bonne femme" {"Напротив, я буду прелестной женой". – "Прелестной – да, по вряд ли хорошей" (франц.).}.
Конец этого разговора мы вели после мазурки: мы сидели в гостиной. Я его послала принести мне грушу, а в это время пришел Кислинский и занял его место. "Воображаю, говорит, как Мещерский будет доволен". Потом пришел Куколь, и они стали так врать, что уши вяли слушать. "Графиня сидит совершенно как картинка et cette robe bebe est d'un charme… C'est probablement pour faire contraste avec votre caractere que vous portez des robes tellement bebe?" {А
На это приходит Мещерский и в ужасе перед ним останавливается. Потом он Кислинского прогнал, а Куколь сам ушел. Оп принес мне грушу, а себе мандарин, но моя груша оказалась такой деревянной, что мы трогательно разделили мандарин пополам. Он меня позвал на мазурку у Уваровых, где мы должны были быть через два дня. Я хотела перед котильоном уехать, но он очень мило просил остаться. К нам пришли потом Мансуровы, которые оказались нам cousins {двоюродными (франц.).}, и мы решили устроить "семейный котильон": я с Манкой, а Кити с Ваничкой. Мы весь котильон почти не танцевали и очень хорошо болтали вчетвером. Раз, когда Кити и Манко ушли фигуру делать, Ваничка пересел ко мне и говорит: "Какой странный вы на меня взгляд бросили, что он значил? О чем вы думали?" – "Верно, о вас, но что именно, я не помню".- "Как вы часто больно делаете вашими словами". Я удивилась: "Я? Неужели вам?" – "Да, но, может быть, это и лучше".
На другой день Мансуровы обедали у нас. После обеда мы поехали к ним. Кити и я в парных санях, а Манко у нас на запятках и все пел. Мне было очень весело; я очень люблю Мансуровых и мне всегда с ними приятно.
К ним приехали княжна Оболенская, m-llе Бахметева и Мещерский в винт играть с Борисом Павловичем. Я была очень рада видеть Ваничку, хотя я с ним двух слов не сказала и сидела у Кити в комнате, но мне было приятно чувствовать, что он близко. Мы с Кити много о нем говорили. Уходя, он напомнил мне, что я обещала ему мазурку у Уваровых, и мне было очень неловко, потому что; я только что на вопрос Бориса Павловича: "С кем я танцую мазурку у Уваровых?" – сказала, что я еще не знаю. Но он не слыхал, что Мещерский сказал, и мне было совестно только самой перед собой, что я соврала, но я чувствовала, что если бы я сказала правду, то ужасно бы покраснела.
У Уваровых очень было весело. Я никогда такого успеха не имела; мне казалось, что весь вечер устроен только для меня и что все приехали только для того, чтобы со мной танцевать. Мазурку я танцевала с Мещерским, и было очень хорошо. Перед ужином мы долго себе искали место и наконец нашли стол на два прибора, за который нас посадила графиня Уварова, хотя мы и уверяли, что это слишком трогательно. К нам присоединились Кити с Горчаковым, но у них был очень оживленный разговор и они нас не беспокоили. Впрочем, Кити я не боюсь: она насквозь меня видит и я перед ней не притворяюсь. Мы с ней стали снимать свои мазурочные браслеты, и я с ними сняла свой "porte bonheur" {талисман (франц.).}. Я хотела его положить на стол, но Мещерский взял его у меня и надел на руку. После ужина я велела ему отдать его мне, но он не мог снять, и я его оставила ему. Котильон я танцевала с Соколовым, и мне никогда не было так весело, как в этот день, хотя наши, до сих пор шуточные отношения с Ваничкой перешли в гораздо более серьезные. Мы больше совсем не говорили глупостей и оба чувствовали, что то, что между нами происходит, очень важно, и что возвратиться на прежние шутки и шалости уже мы больше не в состоянии. Раз в chaine {цепочка – фигура в танце (франц.).} мы с ним встретились, и он, чтобы я его заметила, сжал мою руку. Я посмотрела на него и встретила такой серьезный, внимательный взгляд, что мне страшно стало. Я почувствовала, что мы совсем одни в середине этой толпы, до которой нам никакого дела нет, и что вся зала разделена на две части: мы двое и все остальные. Когда делаешь "grand rond" {"большой круг" – танец (франц.).}, идешь и точно наполовину во сне слышишь музыку, чувствуешь жару, слышишь голоса, все чужие, все как-то смутно. И тогда все сделается ясно, когда встретишь эти серьезные глаза и поймешь, что без них все эти "grands ronds" не имели бы никакого смысла. Как он меня провожал и просил кутаться, точно в самом деле ему нужно, чтобы я не простудилась!
1884
Les grands ronds {танцы (франц.).} перестали иметь всякий смысл, но я продолжаю их делать. Последнее время было уже слишком хорошо, оно не могло продолжаться, и Вера и я сама себя спрашивала: "Что впереди? Чем это кончиться?". Кончилось самым обыкновенным и не самым тяжелым для меня образом –
Я даже думаю, что теперь скоро мы увидимся. Он уехал в деревню от долгов. Последний раз мы виделись на бале у Самариных 28 декабря. Мы приехали на этот бал в одно время и даже не поздоровались, только посмотрели друг на друга. Я видела, что он сегодня особенно был оживлен и что он насилу удерживал свое оживление, которое сейчас же передалось мне. Мы пошли, поздоровались с хозяйкой, потом он позвал меня вальсировать, и мы вальсом влетели в залу. Кислинский потом мне сказал, что это так было хорошо, что он за меня порадовался: у нас такие были сияющие и счастливые лица. Потом он свел меня на место, со мной сел и говорит: "Знаете,- я уезжаю".- "Да? Куда?" – "В деревню".- "Bon voyage" {Счастливого пути! (франц.)}. Я сказала это очень спокойно, и он как будто удивился и огорчился. "Вам все равно, конечно?!" – "Да, более или менее; жаль, что одним кавалером меньше". Тут Лобанов меня позвал вальсировать и спросил, что я могу дать на сегодня. Я говорю: "Котильон, а то я все танцую". Он поблагодарил, но тут я раскаялась, что ничего не оставила Ваничке. Он действительно пришел звать меня, и когда я сказала, что я все отдала, он даже рассердился. "Последний раз, может быть, мы с вами танцуем, а вы ничего мне не оставили". Я говорю, что делать нечего, но вместе с тем прошу прислать мне Лобанова. Они приходят вместе, я Лобанову и говорю: "Князь, я надеюсь, что вы меня простите: сейчас князь Мещерский мне напомнил, что я давно ему обещала котильон. У меня такая ужасная память, и я надеюсь, что вы не сердитесь. Если это вас может утешить, то я обещаю принесть вам пропасть бантиков". Ваничка стоял сзади Лобанова, сделал свою гримасу глазами и стал мне тихонько аплодировать. Он был очень веселый. Мое возбужденное состояние продолжалось до начала котильона, но тут как я увидала, что добилась того, чего я хотела, мне стало стыдно, что я так поступила. Я ему это и сказала. "Je vous gate, j'en ai des remords". – "Bientot je m'en vais, je n'aurai plus personne pour me gater {"Я вас балую, и меня за это совесть мучает".- "Скоро я уеду, и некому будет меня баловать!" (франц.)}. Я его расспросила, куда он едет, на сколько времени.
"Eh bien, et quand nous reverons nous?" – "Mais quand vous voudrez" {"Ну хорошо, а когда же мы снова увидимся?" – "Да когда вы захотите" (франц.).}.- "Вы завтра принимаете?" – "Да".- "Так я приду, впрочем я не приду – приемный день…"
"Ну, не приходите. Зачем вы меня спросили quand nous reverrons nous?" – "Нет, графиня, вы ужасная кокетка!"
Мы себе выбрали довольно хорошее место, чтобы разговаривать, но вдруг у нас за спиной выросла целая стена мамаш. Ваничка в отчаянии: "Вот не было печали, мамаши накачали". Тогда мы стали разговаривать о последнем бале, на котором он был, а я нет. "Весело было?" – "Нет, ужасно скучно".- "Почему?" – "Во-первых, вас не было". Я этому поверила и обрадовалась, но сделала вид, что мне это даже не понравилось. "Графиня, голубушка…" – "Что?" – "Да, голубушка… голубушка…" – "Князь… князь…" Хорошо, что нас выбирали в фигурах, а то бог знает, до чего бы мы договорились. "Графиня, я принес вам ваш браслет". Я сказала, что очень рада. Он вынул его из кармана и надел мне. "Как мне хотелось его переменить!" – "Как переменить?" – "Принести вам другой, а этот себе оставить. Что бы вы сказали?" Я, конечно, сказала, что я очень рассердилась бы. Он говорит, что этот браслет такое ему счастье принес в картах и что он пропасть выиграл за последнее время. Я говорю ему: "Voulez vous le garder?" – "Oh, oui, oui" {"Хотите оставить его себе?" – "О, да, да!" (франц.)}. Потом подумал и говорит: "Нет, не следует".
К концу котильона мне все делалось грустнее, и на него мое расположение духа влияло, и он все просил меня быть веселее: "У вас такое оживленное, милое личико, когда вы веселы". Он нас проводил, когда мы уезжали, и с тех пор мы не видались.
Я постараюсь все описать, как было, хотя это будет совсем не то. 4-го февраля, в субботу вечером, пришли к нам дядя Сережа с Верой. У Веры лицо сияющее. "Вера, что?" – "Приехал. С папа в одном вагоне из Тулы ехал".
На другой день Илья видел его на выставке собак, и он сказал, что приедет к нам в четверг днем. В среду вечером на репетиции у Оболенских меня просят приехать завтра в три часа на следующую. Я сказала, что мне нельзя, потому что у нас приемный день, но Лиза Оболенская непременно настояла, и я только могла выговорить, чтобы наша пьеса репетировалась от часа.
На следующий день мы собрались на репетицию, которая продолжалась до трех. В три я заехала за Верой Толстой, и мы с ней поехали к нам. Входим в нашу переднюю и спрашиваем, кто был? Вдруг за нашей спиной: "Здравствуйте, графиня!" Оказывается – Ваня Мещерский и Сережа Уваров.