Дневники 1914-1917
Шрифт:
28 Октября. День определения положения. Подавленная злоба сменяется открытым негодованием. «Авантюра, авантюрист!» Оборотный вид авантюры. А кто ее начал? На себя! «Авантюра!»
Первый день страха, и человек, повторяющий: «Ничего не будет, теперь ничего не будет, потом, а теперь ничего не будет».
Шатия — красная гвардия (шапка на затылке, сапоги без подметок). Конец черносотенца:
— Шатия напала на меня, а я им говорю: «Ах вы, шатия проклятая, изменники царю, чем вам царь плох?»
— Большевики побиты!
— Слава Богу, теперь будет царь.
Эксцессы
Преступление и народ: теперь «введены в заблуждение». Как заваривается на Невском: митинги, разоружают шатию, стрельба.
Фельдфебель о шатии:
— Он затвор не может закрыть, а я взял и говорю ему: «Винтовка есть оружие (по солдатскому требнику)».
Человек с кружкой и белыми погонами крестом. Не видали ли вы, не встречался ли вам где-нибудь такой человек, изможденный, благородного вида, с белыми погонами крестом и с кружкой, меня этот человек почти что преследует, куда я ни приду, везде он со своей речью, которая начинается: «Товарищи, забудем личные интересы» и кончается: «В данный момент по сему высказанному отрешимся от личных интересов».
Электричество то погаснет, то опять загорается, и когда загорается, по всему дому <раздаются> звонки.
Что произошло — вы не понимаете, что это значит, и вот выходите к людям и вдруг понимаете… Определенно немец, Вильгельм, пришел, когда пришли большевики: они чужого правительства.
Население нашего дома, домовый комитет: фруктовщик черносотенец, корниловка, <Марья Михайловна> монархистка, Ефрос. Ант. и ее «шатия».
Фельдфебель:
— А прочие государства придут усмирять.
29 Октября. Почтальон: «Казаки ночью перерезали красногвардейцев».
Газеты «Новая жизнь» и «Воля Народа» передают противоречивые факты о положении «фронта».
Нехорошо, что сам Керенский распоряжается, довольно звука «Керенский», чтобы всевозможные партии стали на дыбы.
Рано заявлять частичные требования (партийные). Смешно читать в «Новой жизни» об устранении «<чуждого> элемента» при наличии погрома и молчании «буржуазных» газет.
Большевизм рождает бессмысленную вражду одних партий, словесную муть развели большевики, казаки защищают отечество. Значит, и диктовать условия должны победители.
Две господствующие партии боролись с самого начала переворота: социалисты революционеры и социал-демократы. Теперь с. р. имеют претензию использовать поражение большевиков. Значит, не к единению дела, а к новому разложению («А прочие державы»…). Третья возникает сила казаков.
30 Октября. Раньше я не понимал сердцем, почему наши «идейные» старики так ненавидят «Новое время» и как можно так ненавидеть газету. Теперь я совершенно так же ненавижу «Новую Жизнь» и все ее Иудушкино племя [307] . И если так будет продолжаться дальше, то политическая злоба отравит сердце. Вот попробуй теперь сказать, как раньше: «Я стою выше партии!»
307
Иудушкино племя. — Аллюзия на роман М. Е. Салтыкова-Щедрина
Долетел голос в трамвае:
— Кто идет за правду, а кто за деньги.
В Думе устанавливается терпимость к большевикам, значит, слякоть, и Марья Михайловна в отчаянии вопит:
— Я уйду в Жиронду [308] .
— В Жиронду, Марья Михайловна, к кадетам!
— В Жиронду!
О Керенском ничего не известно. Грешный человек, желаю, чтобы его убили, и потом войско его создало легенду и пошло по-настоящему, без разговоров. Мы измучены несогласием соглашений, необходимо что-то высшее партий.
308
…Я уйду в Жиронду. — Жирондисты — политическая группировка периода Великой французской революции, представлявшая интересы торгово-промышленной и земледельческой буржуазии.
Большевики не партия, а дух, порожденный столкновением партий и их словесным бессилием. Против этого духа помрачения должен подняться дух земли и все очистить.
Позор, принятый в Думу через большевиков, должен быть искуплен, иначе нет у нас отечества. А на это чувство гнева отвечают предложением компромисса.
О Москве ходят темные слухи, соседка барышня рассказывает:
— В Кремле засели большевики, а на Воробьевых горах меньшевики.
И время от времени я слышу это повторение:
— А на Воробьевых горах меньшевики.
Хозяйка моя спрашивает, можно ли завтра ехать за мясом: говорят, завтра бой будет.
— Не ездите.
— Да… положение… — И отойдя в кухню: — Хуже губернаторского.
Принесли ужин, и опять:
— А то поехать?
— Лучше не ездите, да там сами увидите.
— Ну, хорошо: будем ждать текущих событий. Хозяйка моя монархистка и так уродлива, что все боятся ее и принимают не то за ведьму, не то за сумасшедшую, и она может смело говорить правду красногвардейцам.
Сбегал на 14 линию к Ремизову. Едва пропустили. Пропуск спрашивают через окошко в железных воротах. Узнали, пропустили вооруженные охотничьими ружьями дежурные домового комитета. Каждый дом — маленькая крепость. Потом из освещенной электричеством квартиры, от самовара и общества давно знакомых милых людей переходишь в ночную тьму — как жутко! Черно, черно, как чернила, и мелкий дождик идет. Редко встретится испуганный, тоже перебегающий к себе человек. Через железные ворота домов иногда долетают голоса дежурных: «У меня шестизарядный, системы…»
Какая ужасная жизнь! «Господи, умили сердца!» — молятся в церквах.
В редакции сегодня сказали, что одну женщину убили за то, что она продавала «Волю Народа», что газету отобрали и жгли на Невском.
Радуешься возвращению домой, и слышу, хозяйка говорит:
— Что день грядущий нам готовит?
— Ничего не узнал: неизвестно. Завтра, вероятно, кончится.
— Ну, тогда я не поеду за мясом, буду ждать текущих событий.
У Ремизова старик Семенов-Тяньшанский по-старчески учительно, как новую им открытую истину говорил: