Дневники Льва Толстого
Шрифт:
Но время и не без изменения (?????????): когда мы сами не изменяемся разумом или не замечаем, что изменяемся (????? […] ???????????? ??? ???????? ? ??????? ?????????????), то время нам не кажется бывшим, как не [покажется] легендарным спящим с героями в Сардинии: они связывают прежнее теперь с последним теперь и делают его одним, изъяв из-за нечувствия (??? ??? ???????????) промежуточное (218b 21–27).
Я это понимаю так, что время привязано к изменению нас. Время есть, поскольку меняется наш ум. Глаза это прежде всего глаза ума. История, я так понимаю, есть в меру того, что мы не сплошь спим, не только спим или
Даже инстинктивно говоря, не думая, не видно чтобы от старости и ослабления это изменение нас должно бы замедлиться. Описание того, как взрослый человек погружается в долгий, десятилетиями, сон как раз в самое цветущее время биологической жизни, когда годы пролетают незаметно (мне приходят в голову годы, проведенные у Пруста Сванном в увлечении по сути музыкальной мелодией), более часто, хотя казалось бы о стариках известно, что они больше спят: но с умом у них по общему впечатлению происходят большие перемены, как возвращение в детство, или даже старческие причуды. Говорят о мудрости стариков.
Тихонько уйти от суеты, толкучки, да и от боли, усталости, Толстому хочется. Он сердится на это желание, оно ему скверное, малодушие. Совсем другое дело принятие смерти без зазывания ее.
9 февраля 1908. Я. П. За это время {значит не каждый день записывал} занят был переработкой «Нового круга чтения». Исправление стараго кончил, хотя придется еще поработать. Был Буткевич с юношей учителем, и хорошие письма. Душевное состояние всё лучше и лучше. Духовная жизнь, внутренняя, духовная работа все больше и больше заменяет телесную жизнь, и все лучше и лучше на душе. То, что кажется парадоксом: что старость, приближение к смерти и сама смерть — хорошо — благо, несомненная истина. Испытываю это. Письмо от Гр. Петрова {священник, лишенный сана в 1907 году}, просится приехать. Постараюсь видеть только брата, сына божия. Здоровье недурно (<ПСС, т. 56>).
Вот этому, может быть одному — перемене ума, и с ней событиям, и с ней истории — старость Толстого и старость вообще, похоже, вовсе не мешает. Помогает? Толстой, мы видели, говорит о ней как освобождении. Но в других случаях наоборот жалеет о том, что не начал работу раньше. Об ослеплении молодого и зрелого возраста. В другой среде, где работа, которую он вел, была бы менее необычной, он мог начать раньше. Может быть совсем рано. Старость ему помогала поэтому скорее всего только тем, что давала еще время, которое было вообще говоря упущено. Можно представить себе цивилизации и системы воспитания, где бы время не было упущено. В России оно оказалось упущено.
Теперь. Для точности надо сказать, что художественное, о котором, надо признать, Толстой мечтает, не дается ему не только из-за угасания «так называемого творческого», а и из-за приближения беды, которое он чувствует и обязан поэтому говорить.
[…] Не могу молчать, считал бы дурным делом молчать, как считал бы дурным не постараться остановить детей, летящих под гору в пропасть или под поезд […] ведь та погибель, о которой я говорю, не может не быть, неизбежно будет (там же).
Художник тоже подчиняется необходимости, закону искусства. Об этом много говорилось, у меня — в послесловии к Зедльмайру [119] . И для Толстого главный закон искусства строгая необходимость.
Произведение искусства только тогда настоящее, когда воспринимающий не может себе представить ничего иного,
И вот здесь я предположу более существенную причину легкого — с каким-то минимальным сожалением расставания — отхода Толстого от художественного с ростом его школы нового ума.
119
<См.: В. Бибихин. Наука об искусстве (Послесловие) // Г. Зедльмайр. Искусство и истина. СПб., 2000, с. 258–268>.
26 октября 1908. Я. П. Почти месяц не писал. Всё занят «Кругом чтения». Хочу назвать: «Учение жизни». И на душе очень хорошо, все ближе к смерти, встречаемой, как все представляющееся в будущем, как благо. Начал художественное {комментаторы не знают, о чем вообще даже речь}. Но едва ли не только напишу, но едва ли буду продолжать (<ПСС, т. 56>).
Уже не легкость, а легкомыслие: начал художественное, но не напишу и не буду продолжать.
[…] Хочу попробовать, могу ли художественное писать. Если не могу, то не огорчусь (29.11.1908 // <там же>).
Итак, причина отхода от художественного. Начну снова со сравнения с детством. Кого-то может быть обращала на себя внимание краткость детских сочинений. Осенняя песенка из двух слов, маленькая скрипочка. Или вечерняя из трех, одинокий маленький трамвай. В культуре, в которой я подозреваю высокую школу смены ума, в так называемой ведической религии, быстрота смены кадров внутри гимнов не оставляет места для художественного, оно просто не успевает развернуться. Для развертывания художественного нужна стабильность глаз, которой в высокой школе ума просто не остается: так велика там способность видеть вещи так и еще и иначе. У Толстого растет школа и навык смены глаз; возросшая привычка, увидев вещь так, увидеть ее еще и иначе, выметает стабильность, необходимую для развертывания художественного.
Произведение искусства только тогда настоящее, когда воспринимающий […] чувствует, что это, что он слышит, видит, понимает, не может быть иначе, а должно быть именно такое, как он его воспринимает. Если же воспринимающий чувствует, что то, что ему показывает художник, могло бы быть и иначе […] тогда уже нет искусства (14.10.1909 // <ПСС, т. 57>).
Сначала художник должен чувствовать эту единственность видения. Но ведь от затяжного однообразия взгляда, как в «Войне и мире», Толстой отказался еще мы помним когда — когда выучил греческий и прочел Гомера в оригинале, сорок лет назад обещал:
[…] писать дребедени многословной, вроде «Войны», я больше никогда не стану. И виноват и ей-богу никогда не буду (цитировалось 12.9.2000 [120] ).
На первый взгляд Ригведа состоит из бесконечно повторяющихся формул. На первый взгляд неоплатонизм и христианское богословие отличается невероятной повторяемостью и скудостью схем в сравнении с Платоном. На первый взгляд совершенно непонятно, как Средневековье могло выдержать кажущуюся чудовищную монотонность схоластики.
120
<См. с. 17>.