Дневники св. Николая Японского. Том ?II
Шрифт:
22 февраля/6 марта 1897. Суббота.
Иоанн Кавамото утром принес мне прочитать полученное им от Сергея Александровича Рачинского письмо к нему; из него, между прочим, явствует, что Кавамото жаловался на меня Сергею Александровичу, который, разумеется, советует ему слушаться меня; и признается Кавамото, что в прошлом году, по приезде его в Японию, он не слушался меня и во всем старался перечить, потому что они тогда составили партию против меня, по внушению Даниила Кониси и под его главенством; Сайкайси был также настроен против меня; Сато и Исигаме будто бы тоже. Теперь же все вышли из–под влияния Кониси. А я и не подозревал сей бури в стакане! И Кониси это все злится из–за того, что я сменил его с инспекторства после того, как он до того рассорился с учениками Катихизаторской школы, что к нему на лекции
После обеда были два христианина из Хакодате: Игнатий Симода и Никита Нагасе, просить меня содействовать, чтобы даны были им на Сахалине в десяти местах рыбные ловли мимо объявленных там местным начальством постановлений. Вчера о. Павел Савабе уже просил за них. Я сказал, что в такое дело мешаться не могу. Сегодня покорно и подробно выслушал и их. Досадней всего, что начинают и кончают тем, что все это делается в интересах Церкви, тогда как из их же речей тут же и видно, что хлопочут для своих собственных выгод; из ста частей добытой прибыли три — на Церковь; почему же не наоборот, если цель — польза Церкви? Впрочем, вошел я и в их положение: если язычникам там (сорок первая компания рыболовов японцев, и 1800 людей в них) — золотое дно в рыбной ловле, доставляющей миллионы, то отчего нашим христианам не воспользоваться? Только, что я могу сделать для них? У кого просить дать им в десяти местах ловли, когда я даже и по имени не знаю ни чиновников, ни священников в заливе Анива? Потому дал я им свидетельства, что они — православные христиане города Хакодате, купцы по званию. Но советовал и эти свидетельства не употреблять как средства для добытия ловель, иначе, пожалуй, может случиться наоборот.
23 февраля/7 марта 1897. Воскресенье.
Заговенье пред Великим Постом.
После Обедни зашла с детьми проститься вдова звонаря Андрея Сукова: едет жить с родителями своими в Оосака; обещался, где бы ни была, высылать неизменно по две ены на каждого из трех ее малышей за долгую службу Андрея и мне в качестве слуги, и Церкви в качестве надсмотрщика за построечными работами, а потом звонаря; расход, впрочем, мой частный, — на церковный счет его поставить нельзя.
Был потом в Посольстве, по приглашению Анны Эрастовны Шпейер, «проводить масленицу». За столом блины общие, потом разделение: мне постное, всем мясное. Что за нелепость? И это, впрочем, везде и всегда, так что и странностью никому не кажется. Ужели у нас общество совсем уничтожило посты? Впрочем, не совсем; сегодня же кто–то спрашивает Анну Эрастовну: «Вы будете первую неделю есть постное?». — «Да, — отвечает она и, обращаясь ко мне, поясняет, — Алексей Николаевич (муж) любит постное». Утешила! Поэтому только и постное, а о настоящем посте, значит, и мысли нет! Ужели общество никогда не вернется к соблюдению церковных уставов? Но тогда плохо не Церкви, а обществу, которое все больше и больше будет уклоняться от Церкви (потому что на одном месте ничто живое не стоит), — куда? В ад!
В пять с половиною часов была вечерня, потом Малое Повечерие, за которым, по обычаю, следовало общее прощание, пред чем я сказал несколько слов, закончив их поклоном в землю пред всеми с просьбою простить мои грехи.
24 февраля/8 марта 1897. Понедельник
первой недели Великого поста.
Последние три–четыре дня было такое спокойное, хорошее настроение духа. Думал я, какая же пакость случится? Потому что жизнь уж так устроена, что ни одно удовольствие не дается даром. Пакость следующая: приходит сегодня какой–то Танабе, отзывающийся родственником Данилы Кониси. Принимаю. Благодарит за воспитание Данилы и продолжает:
— Но не может же он долго оставаться на службе Церкви; вера верой, но ему нужно шире поприще, чем служение здесь.
— Но в таком случае пусть вернет Церкви, что потрачено на его воспитание, — Церкви и мне лично, ибо я сам содержал его в Академии, после того как Нозаки нарушил свое обещание содержать его; мне совестно было просить его на казенное в Академии, совестно за японцев.
— Четыреста ен будет заплачено вам.
— Не четыреста, а все, что издержано — целые тысячи. Он ничем не связан, кроме нравственного
Сказав это, я раскланялся с торгашом; он хотел что–то возражать, но я сказал, что некогда мне с ним говорить о предмете, который в двух словах исчерпан.
Боялся я рассердиться из–за этой мерзости людской. Да и взаправду некогда было: о. Савабе ждал поговорить по поводу завтрашнего своего отправления в Церкви Оказаки и Тоехаси. Сам себе навязал это путешествие. Хорошо его приняли давеча там, так расчувствовался: выпросил у меня похвальные письма Церкви в Оказаки и Симеону Танака в Тоехаси и подарки от меня — в Оказаки прибор священных сосудов для Литургии и икону для Танака. Все это я с готовностью дал, — может служить лишь к пользе, но насчет священника для Оказаки и Тоехаси только сказал ясно и определенно: не обещать; он, пожалуй, насулит с три короба, а после разделывайся, как знаешь, — будет возня потрудней, чем с Павлом Окамура. Священники во многих других местах нужнее, чем в Оказаки и Тоехаси, отстоящих по железной дороге на несколько часов от своего нынешнего священника, живущего в Сидзуока. Пусть бы положили от себя полное содержание священнику, тогда требовать право имели бы, но о. Павел к этому не расположен убеждать их, — не сладко будет. Ну, тогда и набиваться священником (на содержание миссии) нечего взманивать их, чтобы потом не почувствовали горечь разочарования, когда Собор откажет. — Эх, если б о. Павел не расстроился с приезда о. Анатолия в Японию, а был все время со мною, многое бы он мог совершить! А теперь — что? Спустя лето — по малину! Остались вспышки, которые сами по себе хороши, но которых и опасаться нужно, чтобы в сторону не рванули и изъяну не причинили вместо пользы. Впрочем, милый мой о. Анатолий не виноват; слаб он был, — в чем не его вина; о. Павел любил ездить на нем; и оба они тем друг друга портили, — один ездит, другой подчиняется, один честолюбив, другой слаб, — и оба прильнули друг к другу, разряжаясь на воздух, точно плюс–минус электричество.
25 февраля/9 марта 1897. Вторник
первой недели Великого поста.
После Часов пришел Иоанн Кавамото с известием, что чрез Пантелеймона Сато Даниил Кониси прислал «странное письмо: отказывается от службы» и что по этому поводу у него в комнате собрались все кандидаты для совета. Я пошел и рассказал им вчерашний визит родственника Кониси и сказал, чтобы они также передали Данилке то, что я вчера сказал его родному: пусть уплатит то, что на воспитание его потрачено, и идет себе с миром; а не уплатит, то, конечно, мы судом с него требовать не станем; уйти он может, но с именем «обманщика» на всю жизнь.
Потом еще я получил письмо от вчерашнего Танабе; пишет, что Данилка уходит потому, что его «икен» (советов) не слушают, что его жалованье «усуй» и прочее. Экий мерзавец! Хоть бы уходил, не запутываясь больше и больше в свою ложь! Каких советов? Не тех ли, что давал во время Собора, над которыми даже самые юные катихизаторы издевались?.. И жалованья мало! Позавидовал участи Иуды Искариота; тот тоже из–за денег Христа продал. Только еще более жаден, чем Иуда; тот удовольствовался тридцатью сребренниками, а этот с самого начала службы каждый месяц получает тридцать ен и недоволен!
Целый день меня мучил этот мерзкий поступок. Впрочем, это всегда так бывает, когда японец сильно надует; зато печаль и душевная смута больше дня и не продолжается; не тратить же из–за этих мерзавцев времени и не портить дела!
26 февраля/10 марта 1897. Среда
первой недели Великого Поста.
Церковные службы и приготовление отчетов идут своим чередом.
Был Лука Гундзи из Сакура, близ Ооцу, старший брат семинариста Николая, отличный каллиграф и рисовальщик в японском стиле. Предложил ему написать Евангелие на белой книге, пожертвованной для сего госпожой Бенкендорф в Москве в 1880 году; показал книгу, отлично переплетенную для напрестольного Евангелия; рассказал, что нужно рукопись изукрасить, как обыкновенно украшаются драгоценные рукописи; писать можно, конечно, тогда, когда мы с Накаем Евангелие окончательно исправим и напечатаем, после чего уже не будет перемен. Труд этот может быть совершен не иначе, как из любви к Богу, с полнейшим усердием и не за плату, а как жертва Богу. Лука Гундзи изъявил желание взять на себя этот труд. Я советовал ему заготовить мало–помалу разные орнаментальные рисунки.