Дневники
Шрифт:
375 клубов, 854 красные чайханы, 4 музея, 425 красных уголков, 11 парков культуры и отдыха работают в республике. 736 библиотек имеют около двух миллионов книг. «Правда» — сегодня.
дороги известны и указаны... хочет, хотя бы небольшой, но
Суббота, 28 декабря 1946.
М.Г.!
И вот Человек всем сердцем признает новый Закон! Естественно, что Закон растет, делается все неумолимей, мощней, от напряжения отпотевая кругом, как бутылка, принесенная с холода. В итоге — нечто фаталистическое, приговор — краткий, точный, исполнение — положительное и быстрое. Закон отступает только перед сумасшедшими и сильно больными, сумасшедших даже почитает. (Сам видел в детстве — «дувана» возле Павлодара, и много юродивых в сибирских деревнях,
__________
*Шолохов стоит рядом с Шекспиром, а за Шекспиром виднеется Толстой, Гоголь и Пушкин. Для таджиков, которые сегодня только вступают в культуру и которым Бальзак, наверное, еще не переведен, Шолохов и на самом деле может показаться чем-то вроде Шекспира. Но, ведь я-то читаю газету «Правда» по-русски, я-то знаю, что Шолохов так же далек от Шекспира, как скрип двери от игры на скрипке, хотя корень один и тот же; книги печатаются на одной и той же машине?!.. Опять те же самые «рапповские» песнопения, когда всех секретарей РАПП'а сравнивали с Бальзаком, Шекспиром и тому подобное, словно постоять рядом с великим — и сам станешь тенью великого... Пустяк, конечно! Но, как-то неловко перед будущими читателями. А, впрочем, разве им будет до того, чтобы задумываться — правильно ли ставила «Правда»? И, кроме того, быть может, они и на самом деле поставят Шолохова рядом с Шекспиром? От этих потомков всего можно ожидать.
362
ды? И, вот, чем строже Закон, чем он неумолимей и точней, тем больше человек начинает мечтать о свободишке, даже не отдавая отчета, что она из себя представляет. И толпами уходит к больным, сумасшедшим, болезненным, тощим. Напрасно тупые историки искусства пишут, что тощие, длинноногие и с таким ласково-лаковым лицом, точно оно покрыто обливой, муравой, как муравленная посуда, напряженные,— есть только идея Средневековья. Нет! Это действительно те самые люди, которые тогда жили и уходили к сумасшедшим, потрясали веригами и, чтоб только освободиться от Закона, шли на освобождение этого дурацкого и, конечно, им совершенно не нужного Иерусалима, обличали Восток и организовывали Крестовые походы. В наше Средневековье был некий раскольничий толк или секта, которая называлась «подрешетниками». Мужики собирались поздно ночью, пели «стихиры», стремились к Христу, а под конец своей странной литургии, которую они сами и сочинили,— причащались изюмом, что выносила в решете девка из подполья. Мне представляется эта бледная Дева в белоснежном холщовом платье с длинными косами. Она вылазит по лестнице, которую для того, днем, мать ее вымыла и выскоблила ножом до цвета масла, горит яркая, отлично просушенная лучина. Дева потупила глаза, и сердце у нее бьется, как у молодой актрисы, которая впервые выходит на сцену Художественного театра. И с каким благоговением мужики едят изюм!.. Бога подрядили, и он доставит теперь прямо в рай?!..
Наши молодые студенты, их мамаша страшно суетятся, готовясь к Новому году. Чем больше хлопот, тем скучнее гости. Боюсь, что Новый,— 1947,— будет весьма неуютным, скучным и холодным годом.
Весь день лежал я в постели, читал книги по средневековой философии и культуре — для «Эдесской святыни»5, куда надо кое-что вписать. Приходил С.А.Родзинский, помогающий мне в стряпне сценария «Город в пустыне»6. Он сказал, что два режиссера, посланные в Алма-Ату на работу, просмотрев проспект сценария, признали, что в сценарии мало высококвалифицированных, ученых казахов. Я и сам это давно чувствую, но мне не хотелось отступать от правды — дело в том, что ученых казахов на заводе еще совсем мало, а русских очень много — на балхашском кладбище, говорили мне, уже 26.000 могилок. Не так-то легко выращивать на камне деревья и разводить виноград и цветы.
363
Воскресенье 1946 — 29 декабря.
Я шел, задумавшись, по переулку, выходящему на ул. Горького. Маленькая, скромно одетая женщина поравнялась со мной и сказала, заглядывая мне в
— Да? Что на рынках де-е-лается. Не пробьешься!
Видимо, она полагала, что я думаю о том же, о чем думает озабоченно она. И, до некоторой степени, она права: я думал о книжном рынке:
Сегодняшняя литературная политика сразу отбросила прочь почти всю западную литературу — и прошлую, и настоящую. Мы должны обходиться К.Симоновым, А.Фадеевым и тому подобное? Возможно, что для сегодняшнего дня, когда люди много работают, страшно заняты — едой, квартирой, ж.-д. билетами и прочим,— большего и некогда читать, и, может быть, самый пустяшный роман, рассказывающий об элементарных удобствах и выпущенный с западного языка, прозвучит как страшная агитация... ну, а завтра? Года через два все эти неудобства и неурядицы должны пройти, миновать. Тогда, неизбежно, литература должна или расшириться, или же совсем скиснуть? А пока на книжном рынке — «не пробьешься к печатному станку».
Размышления мои не от злобы, а от горести. Конечно, Фадееву выгодно показать свою «бдительность» и изобразить меня чуть ли не черной сотней, но, дай бог, им думать с такой любовью и мукой о моей стране, и о моей литературе, как думаю я.
И мне ужасно хочется самой разнообразной литературы! И я, по-прежнему, считаю одним из самых больших ее несчастий — чудовищно-глупый институт редакторов, людей, зачастую очень хороших, но совершенно неграмотных, испуганных, вздорных. Не лучше и пишущие о книгах.
Мы попробовали написать в Союз — разрешите нам небольшой Кооператив. Фадеев посмотрел и сказал: «Не выйдет». И не вышло. Издательского кооператива7 нет, и будет, наверное, не скоро.
Между тем, свершаются гигантские события, страна кипит, строит,— и есть возможность показать эту стройку, и показать необыкновенно ярко. Но, вспомнишь редактора, вроде того же Панферова, и сидящий за его спиной «главлит» в виде некой дамы, плохо причесанной и плохо одетой, и дрожащей от страха, когда
364
она глядит на вашу фамилию,— язык прилипает к гортани, не веришь в себя, в свое перо, в свою веру. Тьфу!
Писал заметки для статьи об электрификации России для «Огонька»8. Читал Ленина и все прилегающее к тем дням, когда засветилась электрификация. Приезд Уэллса, Горький... я хорошо помню эти дни, когда в конце 1920 года или, быть может, в первых днях 1921, впервые приехал в Петроград9. Чтобы проехать (от вокзала,— мой багаж какие-то мальчуганы тащили на салазках),— я дал 10 фунтов муки,— и попал к знакомым, их мне рекомендовал поэт Рябов-Бельский10, это были его родственники. Улицы темны, родственники Рябова-Бельского жили на Литейном, дома возвышались, как утесы, и шел по пустынным улицам с замиранием сердца. «Зачем я сюда. И выйдет ли что?» — думал я. Но вера в свои силы была, по-видимому, очень огромна: я приехал в голод, в стужу, только надеясь на свои силы. «Горький? Быть может, и поможет, а скорее всего: нет»,— думал я.
Конечно, сейчас — грязно, тесно, неуютно, в литературе множество идиотов, а того больше подхалимов. Но страна, как вспомнил о тех темных днях, об этом Литейном,— страна шагнула чертовски далеко, и будет, разумеется, уютно, широко, чисто, и даже идиотов из литературы выбросим. Но, а, подхалимов? Едва ли.
...Комка озабоченно сдает первые зачеты и все мучается, что ему нужно отчитываться в какой-то английской фонетике. Тамара непрерывно звонит по телефону: очень болен ее отчим, проф. Сыромятников, и его увезли к Склифосовскому. Дети Б.И. растерялись, старушка жена лежит от волнений больная, Тамара все тащит на себе.
М.Бажан прощался по телефону: он уезжает в Киев, встречать Новый год. Я очень люблю Украину,— и никак не могу туда попасть, все несет меня в сторону.— Редактора Гослитиздата умоляют сдать «Пархоменко» — я его начал переделывать, да застряло.— В аптеке встретил Кончаловского: «Написал — "Полотера"11, чудно. Лучшая моя картина!» И стал рассказывать об организации Академии Живописи, будет 20 академиков, «рвут друг друга зубами, чтоб попасть», и он показал лицом, как рвут: «И вводят Храпченко в академики, чтоб у него было больше авторитета».