Дни изгнания
Шрифт:
Ему не нужна была ее жалость, так он это себе объяснял. Адерин был уверен, что она жалеет его, старика, морщинистого и уродливого и не желал этого. Но сам забыв, что такое любовь, он не хотел, чтобы кто-то другой завладел ее сердцем. Дни складывались в месяцы, и ее беременность стала уже заметной, а он все больше превращался в отвратительную личность, и это пугало его, а сил остановить это превращение не хватало. Он видел, как становится ревнивым старцем, у которого молодая жена. Ни его мастерство чародея, ни его странные знания, ни могущество, ни глубокое понимание тайн вселенной или беседы с духами не помогали, когда он видел Калондериэля, остановившегося поболтать с ней. Тогда Адерин ненавидел его всем сердцем. Если он видел, что Далландра невинно улыбается какому-нибудь юноше, он желал, чтобы тот умер. Что
Если бы он мог поговорить с Невином, старый учитель излечил бы его, но Невин был в Бардеке, занимаясь какой-то своей загадочной работой. Если бы они жили в Дэверри, среди человеческих существ разных возрастов, он, возможно, пришел бы в чувство, но здесь все были молодыми и красивыми кроме него, Адерина. Ревность съедала каждый его день и отравляла каждую ночь, но благодаря долгим тренировкам самодисциплины и самосознания одно он все же мог: не выставлять свою ревность напоказ. Рядом с Далландрой он всегда был спокойным и добрым, он не бранил ее и не мучил вопросами о том, где она была и о чем разговаривала с тем или иным мужчиной. (Через много лет он понял, что такое разумное поведение было худшим, что он мог придумать, потому что она принимала это за совершенное безразличие.) Подходил срок родов, и Далландра уже не могла уходить куда-то одна. Алар разбил временный лагерь у ручья с хорошими пастбищами неподалеку, чтобы дождаться родов. Далландра все больше времени проводила с другими женщинами, в особенности с Энабрильей, которая собиралась принимать у нее роды.
Когда подошел срок, Адерин был далеко со своими учениками, показывая им, как правильно выкапывать лекарственные корни. К тому времени, как он вернулся в лагерь, Далландру уже забрали в палатку к Энабрилье, и по эльфийским обычаям его бы уже не пустили к ней, даже если бы он захотел.
Весь вечер он просидел у костра с другими мужчинами, которые говорили мало, выглядели угрюмо и только передавали по кругу мех с медом. Наконец подошла уставшая Энабрилья, чтобы пригласить Адерина в палатку.
– Сын, – сказала она. – Ребенок и мать чувствуют себя хорошо, хотя… нет, все хорошо.
– Скажи правду, – набросился на нее Адерин. – Что не так?
– Да в общем ничего особенного. Далландра справилась прекрасно, и хотя устала, все такая же деятельная и сильная, как всегда. А вот малыш что-то очень спокойный. Он ни разу не заплакал, даже когда начал дышать.
Спеша в палатку, Адерин припомнил все истории насчет подменышей и в ужасе думал, кого же родила его жена. Но младенец действительно выглядел абсолютно нормально и больше походил на человека, чем на эльфа. Ушки у него были слегка заостренные, но зрачки человеческие, а лицо и ручки – пухленькие, а не длинные и тонкие. В отличие от дэверрийских женщин эльфы никогда не заворачивают своих младенцев в свивальники. Облокотившись на подушки, Далландра держала его, свободно завернутого в легкое одеяльце, а он сосал грудь. Адерин встал возле нее на колени и поцеловал в лоб, а потом долго смотрел на сморщенное, красноватое создание со светлым-светлым пушком на голове. Его сын. У него есть сын, и в этот миг он снова стал молодым и почувствовал, что никогда не любил мать своего сына так сильно, как в эти минуты. Но если он скажет ей это сейчас, она еще сильнее начнет жалеть его… старик, торжествующий над младенцем, как над доказательством того, что он еще мужчина!
– Как мы назовем его, Адо? – Голос ее был тихим и дрожащим от усталости. – Я собиралась назвать его именем моего отца, но я так давно его не видела, что не имеет значения, если ты выберешь другое имя.
– Я об этом совершенно не думал. Это глупо, конечно, но мне не приходило в голову, что ребенку нужно имя.
Она поморщилась.
– С тобой все в порядке? Что-то болит?
– Нет, нет, все хорошо. – Она посмотрела на него с вымученной улыбкой. – Я хотела назвать его Алодалэнтериэль. Сокращенно можем называть его Лэйн.
– Это звучит прекрасно. Если тебе нравится, так и назовем.
Хотя по-эльфийски младенца звали Алодалэнтериэль, Адерин предпочитал называть его прозвищем, звучащим по-дэверрийски: Лослэйн. Это было легче произносить, кроме того получался каламбур, потому что «Лослэйн» означало «утешение в учености, и это
Далландра не могла сказать, когда именно она решила вернуться к Стражам. Сначала она поняла, что не особенно любит младенца, который стал для нее бременем. После его рождения она довольно долго ходила печальная, не понимая, откуда и почему взялась эта грусть. Малейшее неудачное слово или косой взгляд – и она заливалась слезами, а плач Лослэйна превратился для нее в пытку. Адерин везде брал Лослэйна с собой и приносил его к матери, только если малыш хотел есть. Далландре не нравилось кормить его грудью. Когда он сосал, вместо удовольствия, которое обычно испытывают матери, она ощущала только резкую боль в животе. Потом боли прекратились, но молока у нее не хватало, Лослэйн не наедался и громко кричал. Энабрилья пыталась приучить его сосать овечье или кобылье молоко, но оно вызывало у младенца неукротимую рвоту. Только одно доставляло Далландре радость – безграничная любовь Адерина к сыну, хотя к этой радости примешивалась горькая мысль о том, что ее мужчина думает теперь не о ней, а о ребенке.
От постоянного недоедания Лослэйнмот умереть совсем маленьким, но когда ему исполнилось два месяца, они перебрались в алардан где Далландра познакомилась с только что родившей женщиной по имени Банамарио. У нее было столько молока, что она могла прокормить своего ребенка и еще двоих, и Далландра без малейших колебаний отдала ей сына. Когда она увидела, как ласково улыбается Банамарио сосущему младенцу, как нежно гладит его по тонким светлым волосикам, как осторожно прикасается к его округлым ушкам, юную мать потрясло до глубины души чувство вины за то, что она и вполовину не любила собственного сына так, как любила его совершенно посторонняя женщина. Далландра была эльфом, а этот народ относился к каждому новорожденному, как к сокровищу, кроме того, младенцы были гарантией того, что их род не вымрет, поэтому чувство вины со временем превратилось в глубокую кровоточащую рану. И все же она продолжала надолго оставлять Лослэйна с кормилицей, которая была счастлива оказать услугу мудрейшей.
Далландра все чаще уезжала одна на равнину, подальше от шума и суеты алардана, и думала там о Стражах, особенно об Элессарио, по которой сильно тосковала. Иногда она думала, что любила бы Лослэйна больше, родись он дочкой, а не сыном, но главная проблема была, конечно, в ней и Адерине. Им обоим следовало быть молодыми, когда родился их сын, они должны были трястись над ним, и ссориться из-за него, и от этого сильнее любить друг друга. Конечно, у них бы родился еще ребенок, может даже два. Но всего этого не было, и мир для нее стал бесцветньхм, и она жила только воспоминаниями о другом, прекрасном мире, где все было проще и красочнее. Она чувствовала себя, как человек, которого прогнали от костра, когда бард рассказал только половину своей лучшей истории, и теперь он никогда не узнает, чем все кончилось. Что хотел Эвандар сделать для своего народа? Она все чаще и чаще вспоминала Эвандара и то, что он сказал ей на прощанье – возвращайся, если будешь несчастлива. Он знал, думала она, он знал, что это произойдет.
Перед тем, как алардан снялся с места, Адерин договорился, что Банамарио и ее муж перейдут в его алар. Лослэйна будут кормить и любить лучше, чем его будет кормить и любить она сама, подумала Далландра, и вопрос для нее был решен.
Вечером она зашла в палатку кормилицы, поцеловала на прощание Лослэйна и вновь ощутила укол совести за то, что так легко бросает его, ее маленького пухленького младенца с серьезным взглядом, пахнувшего молоком; но стоило ей выйти из лагеря, и чувство вины исчезло, и она больше толком ни разу и не вспомнила Лослэйна.
Далландра прошла около пяти миль на запад и нашла рощицу ореховых деревьев, росших там, где сливались вместе три ручья, образуя речку. Она сразу узнала ее, хотя две сотни лет назад ореховых деревьев здесь не было, а речка была совсем мелкой. Там ее ждал Эвандар, прислонившийся к дереву.
Он насвистывал трогательную мелодию. Далландра нисколько не удивилась тому, что он словно знал о ее появлении.
Было так здорово снова видеть его, сердце ее дрогнуло, и она вдруг поняла, что, кажется, любит его.