Дни моей жизни
Шрифт:
Сегодня 12 мая. За нашей больничной трапезой женщины говорят мелко-бабье: полезен ли кефир, как лучше изжарить карпа, кому идет голубое, а кому зеленое — ни одной общей мысли, ни одного человеческого слова. Ежедневно читают газеты, интересуясь главным образом прогнозами погоды и программами теле и кино.
16 июня, понедельник. Вчера внезапно приехал с женой А.И.Солженицын. Расцеловались. Обедали на балконе. Погода святая: сирень расцвела у нас необыкновенно щедро, — кукушки кричат веселей, чем обычно, деревья феноменально зеленые. А. И пишет роман из времен 1-й германской войны (1914–1917) — весь поглощен
25 июля. Месяц не писал. За это время — отравился.
Весь поглощен полетом американцев на Луну{2}. Наши интернационалисты, так много говорившие о мировом масштабе космических полетов, полны зависти и ненависти к великим американским героям — и внушили те же чувства народу. В то время когда у меня «грудь от нежности болит» — нежности к этим людям, домработница Лиды Маруся сказала: «Эх, подохли бы они по дороге». Школьникам внушают, что американцы послали на Луну людей из-за черствости и бесчеловечия; мы, мол, посылаем аппараты, механизмы, а подлые американцы — живых людей!
Словом, бедные сектанты даже не желают чувствовать себя частью человечества. Причем забыли, что сами же похвалялись быть первыми людьми на Луне. «Только при коммунизме возможны полеты человека в космос» — такова была пластинка нашей пропаганды.
Благодаря способности русского народа забывать свое вчерашнее прошлое, нынешняя пропаганда может свободно брехать, будто «только при бездушном капитализме могут посылать живых людей на Луну».
2 августа. Был Евтушенко. Вместе с художником, фамилию которого я не запомнил. Читал вдохновенные стихи, читал так артистично, что я жалел, что вместе со мною нет еще 10 тысяч человек, которые блаженствовали бы вместе. Читал одно стихотворение о том, что мы должны, даже болея и страдая, благодарить судьбу за то, что мы существуем. Стихи такие убедительные, что было бы хорошо напечатать их на листовках и распространять их в тюрьмах, больницах и других учреждениях, где мучают и угнетают людей. Потом прочитал стихотворение, вывезенное им из Сибири, где он плыл на реке в баркасе, который сел на камень. Очень русское, очень народное. Был он в Казани, пишет о Ленине в 80-х годах, там секретарь обкома дал ему один занятный документ. Стихи его совсем не печатаются. 12 редакций возвратили ему одни и те же стихи. Одно стихотворение, где он пишет, как прекрасно раннее утро в Москве, как хороша в Москве ночь, — ему запретили оттого, что — значит, вы предпочитаете те часы, когда начальство спит?
Он готовился выступить в кино в роли Сирано де Бержерака. Но ЦК не разрешил: внезапно режиссеру было сказано: кто угодно, только не Евтушенко.
Режиссер отказался от Сирано.
Принес мне поэму об Америке.
Вот уже 4-е сентября. Сколько событий обнаружилось за это время. Налет милиции на мою дачу ради изгнания Ривов, которые приехали ко мне с 3-мя детьми{3}. Я начал писать о детективах — и бросил.
Чудо нашего дома — правнук Митя. Ему нет и десяти месяцев, но он стал понимать нашу речь. Чуть скажут ему: «Сделай ладушки», он соединяет свои ручонки и хлопает ими. Это значит, что ему доступны и другие сигналы. Силач, сильный мозг — и радость жизни. Обычное его выражение — улыбка.
14 сентября. Вчера вечером, когда мы сидели за ужином, пришел Евтушенко с замученным неподвижным лицом и, поставив Петю на пол, сказал замогильно (очевидно, те слова, которые нес всю дорогу ко мне):
— Мне нужно бросать профессию. Оказывается, я совсем не поэт. Я фигляр, который вечно чувствует себя под прожектором.
Мы удивлены. Он помолчал.
— Все это сказал мне вчера Твардовский. У него месяцев пять лежала моя рукопись «Америка». Наконец он удосужился прочитать ее Она показалась ему отвратительной. И он полчаса доказывал мне с необыкновенною грубостью, что все мое писательство — чушь.
Я утешал его: «Фет не признавал Некрасова поэтом, Сельвинский — Твардовского». Таня, видевшая его первый раз, сказала «Женя, не волнуйтесь».
И стала говорить ему добрые слова. Но он, не дослушав, взял Петю и ушел.
Днем был Май Митурич, на которого я накинулся из-за его рисунков к «Бармалею». Вся эта сказка требует иллюстрации на скрипке, а его рисунки барабанные. Он почти согласился со мною и показал мне свои иллюстрации к «Мухе Цокотухе», тоже исполненные пятнами, а не штрихами. С ним была его прелестная дочь Вера. Школьница, смотревшая на меня с ненавистью, когда я бранил ее отца. У нее с отцом необыкновенная дружба.
5 октября, воскресенье. Вдруг утром сказали:
— Солдаты пришли!
Какие солдаты? Оказывается, их прислал генерал Червонцев для ремонта нашей библиотеки. Какой генерал Червонцев? А тот, который приезжал ко мне дня четыре назад — вместе с заместителем министра внутренних дел Сумцовым. А почему приезжал Сумцов? А потому, что я написал министру внутренних дел бумагу. О чем? О том, что милиция прогнала из моей дачи профессора Рива! У проф. Рива был намечен маршрут на Новгород. А он заехал ко мне в Переделкино. Его настигла милиция — человек 10, иные на мотоциклах, и вытурили — довольно учтиво.
По совету Атарова я написал министру заявление; министр прислал ко мне зама, не то с извинением, не то с объяснением. Сумцов, приехав, сообщил, как он рад, что случай дал ему возможность познакомиться со мною, — и привез с собою генерала Червонцева, который признался, что он, не имея никакого дела в Министерстве внутренних дел, приехал специально затем, чтобы познакомиться со мною. Это громадный толстяк, с добродушным украинским прононсом. Располагает к себе, charmeur. Они долго не могли уехать, т. к. их шофер ушел в лес искать грибы. Я повел их в библиотеку, где сейчас производится ремонт. Червонцев обещал прислать солдат, чтобы убрать библиотечный сад — и отремонтировать внутренность. Вот что значило восклицание:
— Солдаты пришли!
Около шести часов пришла докторша Хоменко — нашла у меня желтуху — и увезла меня в Инфекционный корпус Загородной больницы.
Усадила меня в свою машину — и, несмотря на то что ко мне в это время приехала австралийская гостья, доставила меня в больницу, где только что освободился 93-й бокс, мой любимый. И застал свою любимую сестру Александру Георгиевну.
9 октября. Утром 36,4. Кони. Корректура.
Работаю над 8-м томом Кони{4}. Это был праведник и великомученик. Он боролся против тех форм суда, какие существуют теперь, — против кривосудия для спасения государственного строя. Ирония судьбы, что эти благородные книги печатаются в назидание нынешним юристам.