Дни затмения
Шрифт:
Утром Гучков уезжает в Минск, в штаб Западного фронта, а я возвращаюсь в Петроград.
Хочу ехать на фронт. Младотурки протестуют. Я доказываю, что здесь мне делать нечего, ибо «скандальная» переписка теперь сокращена до минимума и может почти целиком разгоняться секретарем по соответствующим инстанциям. Кроме того, очень тянет в дивизию; по-видимому, там неблагополучно. Поэтому, по возвращении Гучкова, прошу его меня отпустить. Соглашается и прибавляет: «А Ваш князь Багратион мне надоел: вот, посмотрите, сколько опять появилось кляуз». И он протягивает мне бумаги, — очевидно, прошедшие через Совет и переданные ему оттуда. Неприятна телеграмма Киевского Совета, обвиняющая почти все начальство дивизии в приверженности старому режиму, и две бумажки, за подписью полковых командиров Старосельского{100} и Мерчули{101},
Гучков поручает мне устроить для него обед у Кюба{102} и собрать тех, кто работал в Военной комиссии Государственной Думы, так как он хочет их поблагодарить. Собирается нас дюжина. Обед проходит весело. Гучков благодарит за помощь и говорит, что собрал компанию также и для того, чтобы попрощаться с первым членом нашей братии, покидающим столицу, т. е. со мною, который был не только хорошим работником, но и принес много пользы, поддерживая дух публики, даже в самые тяжелые минуты, неисчерпаемым юмором. Я благодарю и желаю успеха, а Пальчинский, наговорив Гучкову комплиментов, довольно настойчиво намекает на то, что ему следовало бы опираться на тех, кто пришел ему бескорыстно помогать в первые же минуты революции. Дружеская беседа с воспоминаниями о всяких подробностях и анекдотах революции продолжается довольно долго.
Получаю извещение Архангельского о производстве в генералы. Заезжаю к нему поблагодарить. Он в тоске. Не знает, куда его, в конце концов, назначат.
Иду к Гучкову прощаться. Он очень сердечен и любезен и предлагает ехать с ним на Юго-Западный фронт, но я уклоняюсь. Вечером провожаю его на вокзал, а 6-го апреля покидаю Питер. Младотурки провожают, утвердительно заявляя, что мне, наверно, придется скоро вернуться. Посмотрим.
Приехав в Киев, нахожу нескольких офицеров из дивизии и узнаю подноготную. Оказывается, в штабе писарь Копысов и зауряд-чиновник Данилов{103} разводят страшную смуту. Пулеметчики из моряков тоже скандалят, а в полках, в общем, благополучно; комитеты{104} копаются в хозяйственных делах, и многие сотенные командиры чувствуют себя скверно.
Командир 4-й Татарской сотни Колюбакин{105} завел дружбу с Киевским солдатским Советом, дает мне полезные сведения про главных руководителей и на следующее утро везет меня к ним. Главный запевала — симпатичный вольноопределяющийся из евреев, Брандман, от которого, между прочим, я получил впоследствии, после моего назначения в Петроград, замечательно милое приветственное письмо.
Усаживаюсь с ним и его подручными и доказываю им всю абсурдность их обвинений Туземной дивизии в контрреволюционности. Что же касается выработанного Советом списка лиц, подлежащих немедленному изгнанию, то по поводу многих вполне соглашаюсь, но не из-за соображений политических, а из-за боевых и, главным образом, хозяйственных. Относительно некоторых лиц категорически не соглашаюсь и вполне доказательно привожу все доводы неосновательности возведенных на них обвинений. Спрашиваю, откуда получены сведения. — Под секретом мне сообщают фамилии информаторов — двух вольноопределяющихся, а также вожаков комитета команды связи. Доказываю случайность и ненадежность такой информации. Прошу впредь слушать только делегатов, прибывающих с удостоверениями, а добровольных доносчиков гнать в шею. Что же касается перемен в личном составе, то берусь обо всем «доложить Багратиону», сохранив в тайне фамилии информаторов.
Прошу выпустить арестованного по доносу одного из вольноопределяющихся подполковника Дагестанского полка Микашевидзе{106}, зная, что его единственный грех — строгость. Но мне возражают, что это неудобно делать без ходатайства полкового комитета. Чувствуется, что, вероятно, в Совете есть партия большевиков, которых сами вожаки побаиваются. Расстаемся в полной дружбе.
Интересную картину представляет собой столовая гостиницы Континенталь, где собирается все офицерство, особенно, находящихся неподалеку Гвардейских кавалерийских
Дивизию застаю на отдыхе в Бессарабии. Штаб в Котюжанах, в имении Цениных. Хороший дом. Прекрасная кухня. Багратион ко мне относится подозрительно. Рассказываю совершенно откровенно всю мою историю и откуда идут все «наветы» на него, но, по-видимому, подозрительность его не рассеивается, и и думает, что я под него подкопался. На следующий день Багратион собирает всех бригадных и полковых командиров, и я опять с полной откровенностью и подробностями излагаю все впечатления петроградские и киевские.
Главное, что нужно поскорее устроить, — это полковые и дивизионный комитеты. Здесь царит хаос, ибо в дивизии все осложняется национальным вопросом. Вырабатываю схему с пропорциональным представительством русских и туземцев. Много у меня возни со штабным комитетом моих команд. Среди писарей, телефонистов и пулеметчиков много крайних элементов.
Сначала мне представляют требования о смещении чуть ли не всех офицеров, но дипломатически и постепенно успокаиваю все страсти и почти всех сохраняю на местах, только 2–3-мя приходится пожертвовать. Часто офицеры виноваты, раздражая публику разными бестактностями, за которые ругаю нещадно, но и противной стороне не даю спуска и протестую против красного флага с надписью «да здравствует демократическая республика», воздвигнутого около штаба заурядным чиновником Даниловым. Объясняю сему революционеру, подкапывающемуся под старшего адъютанта с надеждой сесть на его место, что, может быть, такая надпись оскорбляет мои чувства, что, может быть, я кадет или крайний анархист, что неизвестно, каково будет решение Учредительного Собрания, и что, наконец, политические убеждения меняются и неизвестно, каковы будут наши через год. С трудом удерживаюсь от того, чтобы не напомнить ему, как он сам рыдал от умиления, получив серебряный портсигар из рук великого князя Михаила Александровича.
Самый кляузник — старший писарь Копысов. Это он, оказывается, выкрал бумажки Старосельского и Мерчули, написанные в первые же минуты по получении известия о революции и не имевшие никаких последствий.
По поводу всех кляуз произвожу тщательное дознание и составляю подробный рапорт военному министру, с указанием всей неосновательности обвинений начальствующих лиц дивизии в контрреволюционности и приверженности старому режиму.
Забавно, что штабные все считают, что я с Гучковым давно в дружбе и был им предупрежден заранее о революции, почему и поехал своевременно в Петроград. Источником этой легенды послужила, оказывается, телеграмма, полученная мною тогда от брата с известием о смерти управляющего и просьбой приехать. Подпись «Саша», по мнению штабных мудрецов, несомненно скрывала Александра Ивановича. Ничего не имею против того, чтобы меня считали умнее, чем я есть.
Полковые комитеты, наконец, налаживаются. Раза два я их собираю, разъясняю их задачи. Потом из полковых представителей организуется дивизионное совещание. Председателем избирается черкесский командир Султан Крым-Гирей{109}, я предоставляю им обсуждать всякие вопросы о дивизионной милиции, о пулеметчиках и т. д.
Приходится уделять порядочно внимания родному Татарскому полку и заботиться о своем любимом детище. Сначала происходит некоторое недоразумение с кадровыми. Во всех полках честолюбцы из всадников, жаждущие унтер-офицерского жалования, подкапываются под русских кадровых. У татар сравнительно благополучно, но все-таки кадровые как-то огулом заявили, что хотят уйти. Еду в полк. Собираю публику и, выслушав как русских, так и туземцев, доказываю им пустяшность всех их кляуз. Напоминаю историю полка, — все, что пережили вместе. Кончается умилением, примирением и клятвами вечной дружбы.