Дни
Шрифт:
И спешка и…
«Какая неудачная вся эта случайность»; но тем вежливее он сказал:
— А! Нина! Ну и ну!
Современная женщина, видимо, столь не избалована обыкновенным вниманием (тем, что называлось вниманием в старом смысле), что она простой такт сплошь и рядом принимает за иное; может быть, чувство истины предупреждает ее, но она предпочитает не замечать предупреждений; и делает это легко: женщина.
— Как это странно и странно, — улыбаясь и вся развернувшись к нему, заговорила она: чуть скуластая, черная, коренастая, в сером
— Да, да, — сказал он, не разделяя ее экстаза; нас волнуют не те совпадения, что для других, а те, что для нас; совпадения для других для нас — простая случайность. — Вы что это… в таком мужском обществе?
— А, вы о магазине? — смеясь, спросила она. — Да просто выпить соку. А тут — вы. Мир тесен.
— Мир тесен, воистину, — отвечал он.
— Слушай, ты берешь или нет? — спросил из-за головы суровый пьяница.
— Ага. Сейчас.
Алексей терпеть не мог ситуаций, когда жизнь растаскивает его, Алексея, на разные «плоскости» себя, жизни; а он — один, да и жизнь одна; но — разное — разное…
А, ччерт…
— Сейчас. Одну эту. Так вы как?
Тут и тон держать, и…
— Я? Да я ничего. Вышла замуж пять лет назад. Сыну три года, — сообщала она с беспечной и преданной улыбкой — не замечая неуместности и даже некоторой именно бестактности для магазина… ну, да ладно.
Женщина; смотрит — и баста; ей что магазин, что… Знает инстинктивно: всю «рабочую» часть жизни «такой мужик» берет на себя.
(Или уж не берет.)
Наконец продавщица отсчитала свою сдачу; Алексей на протяжении этой минуты несколько раз как бы забывал то о прилавке, то о стоящей Нине; разные сферы жизни; наконец, он сунул рубли — в верхний пиджачный карманчик, мелочь — в карман сбоку (пальто расхристанно расстегнуто), бутылку — в клацнувший туда и сюда портфель — и сказал в облегчении «физиологическом»:
— Что же? Пойдем отсюда?
«Надо же — в этом магазине. Не знаешь, где найдешь, где потеряешь».
— Пойдем, — сказала она торжественно — именно уж торжественно, — ибо приняла его облегченный тон и улыбку за желание и далее продолжать эту встречу.
Они вышли; падал призрачный, тусклый снег. Не столько снег, сколько отдельные снежинки как бы.
«Черт, ведь мне и в редакцию. Обещал же. А уж четвертый час».
В то же время в нем возникало то ватное полубезволие, которое порою встает в «мужике» под явным напором, расположением женщины; последние знают об этом свойстве; может, поэтому и не считаются с тактом и прочим.
— Вы спешите? — спросила она именно в тот момент — будто бы рассчитав! — когда он почувствовал первые теплые волны этого безволия.
— Да… вроде… но, — отвечал он, и оба рассмеялись, поглядев друг на друга: слишком ясно все было.
— Знаете, Нина, если хотите поговорить, то подходите потом к редакции (он назвал). А сейчас я, минута в минуту, должен там быть уж.
— Я подойду, — сказала она с готовностью. —
— Ну, часа через полтора.
«Пусть бы не подошла», — спокойно минуло в голове.
— Часа через полтора; хорошо.
— Но я могу задержаться.
— Я подойду; а коли вас не будет, уйду.
— Ох, смотрите.
В редакции его встретила старая знакомая, с которой в дружбе, не ставшей ничем иным, они прошли огонь, воду и медные трубы.
Она сидела в своей любимой позе, подперев щеку согнутой кистью, держа двумя пальцами ручку, а другой рукой теребя затершийся календарь. В момент, когда он открыл дверь, она смотрела в бело-серо-матовое окно — обитая дверь отпечатывалась бесшумно; затем она повернула голову в ее челке — и улыбнулась ему одновременно искренне и заученно, как она умела.
Вдруг он остро вспомнил об Ирине…
— Бывают дни. Собираются все старые, — сказала она.
Он дипломатично смолчал, зная, что она, «дружба дружбой», а не любит, когда ей напоминают, что пришли не так просто, а по делу; и если напомнить, то втайне уж не забудет на весь разговор.
— Приветствую вас, — сказал он.
— Ну да, ну да. Вы пришли по делу. Я не забыла.
— Ну, ну.
— Алеша, мы с вами так давно знакомы и так хорошо (я надеюсь, и вы хорошо?) друг к другу относимся, что, я думаю, не нуждаемся даже и в «ну-ну»; однако же именно к делу. Тут есть небольшие замечания у Светозара Макарыча.
— Ох, уж этот Светозар. Святогор. Святополк и свято… свято.
— Ладно. Метафоры — не по вашей части.
— По моей.
— Пусть. Но он говорит, что о Киркегоре не совсем ясно, и что Гайденко, когда говорит о том же…
— Вот пусть Гайденко ему и пишет.
— Алеша, ну вы же понимаете. Ну, чего зря…
— Ну, хорошо.
— Так вот; вы знаете, я никогда вас не правлю. Как хотите. Может, вставим одну разъясняющую фразу? Вы, как всегда, алгебраичны, а сборник все-таки не совсем академический, «он рассчитан…».
— Так. Вот сюда мы вставим. Что-нибудь… незначащее.
— Именно; вы же знаете. Впрочем, не хотите — не вставляйте; я отобьюсь.
— Да вставим.
— Ну смотрите.
— Ну, вот так: не просто Киркегор, а: Киркегор, в принципе противостоящий Гегелю по вопросу об истине человеческого существования…
— Вот! Больше ничего и не надо! Вводной фразой — и все!
— Громоздко, разумеется.
— Ну, пусть громоздко; пусть это немного отяжелит — мы не против; даже наоборот; зато…
— Ясность.
— Зато ясность. Ну как вы живете?
— Да как и следует: в суете.
— Все здоровы?
— Маша… что-то…
— А что с Машей?
— Да нет, ничего; но что-то было… сегодня, — сказал Алексей, вновь с досадой вспоминая свое маленькое, больное и серое — и с особым, потусторонним, как бы изнутри растворенным там, в мертвенно-белом снеге и в серо-ватном небе чувством глядя на это всё за окном — на пространство и тихое время, загадочно застывшие в этом небе над крышами в их черных щелях, проемах. Этаж был довольно высокий.